Австро-Венгрия. Судьба империи - Ярослав Шимов

История свидетельствует: честный монарх если и не сроднился, то по крайней мере пытался понять свою богемскую провинцию. Нам доводилось видеть письма шестилетнего Франца Иосифа, написанные на чешском языке (каллиграфическим почерком, не без ученических ошибок) и адресованные жене графа Франца Антонина Коловрата-Либштейнского – с благодарностью “милой Коловрат” за полученные в подарок засушенные растения для гербария. Франц Иосиф, судя по всему, так и не выучил как следует трудный для немцев славянский язык. При посещениях Богемии он читал по-чешски заранее подготовленные и крупно набранные тексты, но в импровизированных беседах предпочитал пользоваться родным немецким. Куда дальше по пути овладения чешским ушел преемник Франца Иосифа, последний император Карл. Он был выпускником пражского Карло-Фердинандова университета, а затем служил несколько лет в полку, расквартированном в городке Брандыс неподалеку от Праги. По-чешски молодой император разговаривал довольно бегло, но благоприятных для него политических последствий это не имело: в 1918 году чехи предпочли республику империи, а Масарика – Габсбургу.

Политические и социальные перемены далеко не всегда становились в Праге поводом для изменения жизненного распорядка. Пражане пили по утрам кофе даже при социализме, даже если с кофе были перебои и его заменял отвар из цикория. Кофе и кафе в Богемии появились на несколько десятилетий позже, чем в столичной Вене, – в 1711 году, в доме “У трех форелей” на Малой Стране (как раз в том году Прагу постигла последняя в истории города эпидемия чумы). С той далекой поры жизнь обитателя Праги без утреннего кофе невозможна. А эталонная чешская мера длины тоже неизменна на все времена – “метр пива”, 11 пол-литровых пивных кружек и стаканчик местного рома, выстроенные в ряд. Мы проверяли: диаметр донышек в сумме составляет ровно 100 сантиметров.

Пражская культура времяпровождения в кафе, пивных, трактирах (по-чешски – hospoda) складывалась параллельно с формированием нового общественного класса – патриотически настроенной городской буржуазии. По моде Парижа и Лондона в двадцатые годы XIX века в Праге возникли домашние литературные салоны, где считалось хорошим тоном говорить по-чешски (“Народный язык так же быстро входил в моду, как народные платья у дам”). К концу века – наряду с появившимися в 1850-е годы общественными клубами – салоны стали оплотом новой народной традиции. Здесь развивался тот зрелый язык, на котором свободно беседовали о живописи, скульптуре, литературе, театре, политике, философии, науке; здесь подданные пестрой империи искали поводы и доводы для национального самоутверждения. Вот как описывает салонную форму общения современный чешский историк Роберт Сак: “К атрибутам идеального салона отнесу следующие: хорошо меблированная просторная комната; некоторый уровень благосостояния хозяев, позволяющий хотя бы скромное угощение; привлекательная и остроумная хозяйка, которая с тактом, шуткой и грацией руководит собранием; более-менее постоянный круг приглашаемых; регулярность собраний, но прежде всего наличие некой высшей цели, к которой общество приближается посредством этих встреч”. Состоятельные консервативные горожане собирались у семьи Виллани; радикально настроенная молодежь – в доме семьи Турн-Таксис (здесь даже танцевали мазурку и пели народные песни). В квартире адвоката Йозефа Фрича составляли энциклопедические словари для юных дам; молодых людей сюда обычно не допускали.

Вне зависимости от адреса салона, в любом из них одинаково “гостеприимно встречали милых славянских друзей – из Словакии, Польши, России, из южных земель”. В габсбургской монархии именно Прага стала центром формирования идеологии панславизма. Панславизм пережил разные этапы развития, от так называемого некритического, характерного для “народных будителей”: “Все, что написано на чешском языке, хорошо просто потому, что написано на чешском”, – до концепции австрославизма и более или менее радикальных предложений о “третьей славянской короне” в габсбургской монархии. Раскол в движении произошел после жестокого подавления Россией в 1831 году восстания в Польше: Петербург и Москва перестали казаться многим габсбургским славянам более притягательными, чем Вена.