Зершторен - Александр Александрович Заборских

нужно раздать. И люди, которых ты можешь возненавидеть. И люди, которых ты можешь возлюбить. А принцип, по которому появляется или исчезает эта любовь, всем известен.

Вхожу в зал. Появилось время передохнуть.

Снимаю голову, пышущую жаром, ставлю на стойку. И становлюсь, раскинув руки, под кондиционером, дующим приятным холодным воздухом. Я весь мокрый. Насквозь. Волосы прилипли ко лбу; взъерошены; торчат дыбом; лицо красное; в горле – слипшаяся пустыня. Взбодрившись, придя в себя, начинаю снимать тело. Расстёгиваю молнию на спине. Вынимаю руки из рукавов. Вынимаю ноги. Только теперь начинаю понимать, насколько вспотел: джинсы потемнели на пару тонов; майка стала мятым подобием американских каньонов.

– Ммм, блин, у нас цукаты кончились, – обращается ко мне, как бы невзначай, девушка на кассе. – Сходишь, купишь? М?

– Ага… – киваю я, выдыхая ответ. – Только сначала дай попить, пожалуйста.

Она уходит, а я начинаю стягивать накладные хомячьи боты.

Возвращается. Со стаканом холодной воды и купюрой. Кладет купюру, ставит стакан – передо мной на барную стойку. Напоминает, что обязательно нужно взять чек. Сразу видно: новенькая. Мне единственно бывает тоскливо на этой работе только в такие мгновения, когда я осознаю, что все те, с кем я начинал работать ещё в свои семнадцать лет, уже развеялись по свету. Скучаю, наверное, по ним. Хотя их, с кем мы успели сработаться и даже подружиться, было всего-то два-три человека. Здесь всегда была динамичная текучка людей: приходили-уходили, приходили снова и так многие и многие годы. И лишь я на этом месте задержался на всё то время, что существует здесь кондитерская. Так как просто не мог покинуть своего Хомяка. Тот способ для самовыражения, который исключительно меня выражал.

Отпив ещё чуток воды (только сейчас понимаю, что девочка-промоутер куда-то делась. Наверное, ушла домой, утомлённая жарой и солнцем), я отправляюсь за цукатами в ближайший супермаркет, захватив при этом между делом свою джинсовую сумку через плечо.

Почему-то всегда чувствовал себя уютно – и продолжаю то испытывать – в супермаркетах. Среди полок с товарами. Гуляешь около них. Один. Хоть и вокруг полно народу. Всё равно один. Можно спокойно подумать о своём. Вдуматься в то, что уже давно этой концентрации требовало. Забываешь совсем и о продуктах, за коими явился, просто ходишь, из одного отдела в другой, гуляешь и рассуждаешь, возобновляя прерванный диалог с собой. Но он уже представляет не глупый обмен ничего не значащими замечаниями, синхронными со зрительным вниманием; но обретает иную, особую форму подсознательного монистического разговора, когда и ненужно вовсе заканчивать фразу, чтобы понять собеседника. Когда мысль следует одна за другой, плавной вереницей образов и слов, их живописующих. Своего рода транс. Маркетинговая медитация. Среди поп-артовых бутылок кетчупа и банок с супом. Бредёшь среди всего этого неоценённого и незамеченного искусства; обитаешь, пребывая, внутри этой живой, неостановимо сменяющейся, динамичной инсталляции; являешься сам объектом искусства, произведением, генерирующим также, собственно, тоже искусство; не искусство ли само то мышление? Обожаю известный логический парадокс о том, что мышление – это вещь, которой не существует. По сути, процесс обдумывания этого тезиса отрицает этот самый тезис. Не искусство ли это? Ни эстетика ли? Ни художество ли индивида? Ни текст ли, который нужно прочесть и необходимо постичь? Среди всеобщей актуальности и воспетой во множестве песен, картин и книг пасторали потребления и капитализма. Овцы, бредущие за своим пастухом, пастором – богочеловеком: предпринимателем, держателем капитала, олигархом. Интересно, скоро ли его распнут; на кресте из банок майонеза? Иду в кондитерский отдел за цукатами. Ищу. Рассуждая между делом о том, что цукаты – та ещё гадость. Липнущая к зубам. Обнаружив то, что мне нужно, иду к кассе, к очереди около неё. Становлюсь, оглядывая шоколадки и жвачку, любезно поставленные сюда хитрыми мерчендайзерами, чуваками, которые занимаются раскладыванием товара по полкам. Действительно умно: пока человек стоит в очереди, он всяко будет пялиться по сторонам, а тут ему вдруг на глаза попадается случайно – будто бы – шоколадка ли или драже, иная сладость – велика вероятность того, что что-то из этого углеводного перечня окажется у покупателя, застигнутого очередью, в корзине. Гениальная манипуляция. М-да… если этот покупатель конченный дебил. Или же обычный человек. Что в теории психологии массовых коммуникаций негласно отождествляется.

Подходит моя очередь. Мои покупки – это лишь цукаты. Как-то не хочется представать пред самим собой укомплектованным глупцом, этакой обезьяной, вечно всё хватающей, не раздумывая, своими загребущими лапами.

– Только цукаты? – интересуется девушка на кассе.

– Да. И будьте добры – копию чека.

– Хорошо.

Расплачиваюсь. Беру сдачу, цукаты, чек, его копию. Иду к камерам хранения, в одной из которых я оставил свою сумку, дабы не нервировать охранников. Поодаль от камер располагается столик, на котором стоит прозрачный ящик для благотворительных сборов тяжелобольным детям. Собственно, одной из причин моей симпатии к этому супермаркету является тот факт, что сеть этих магазинов сотрудничает с благотворительными фондами. Бросаю пару купюр в контейнер. На сей раз деньги на операцию нужны девочке. Хотя меня то не волнует. Меня не волнует её или его имя. Не волнует диагноз. И сейчас я наверняка кажусь сволочью из сволочей. Но иное можно вообразить или же рогато оставаться при своём заблуждении, однако, при том, что никакое моё знание, будь то: чьё-то имя или диагноз – не приблизит ребёнка к выздоровлению. Эта сердобольная любознательность скучающих дам граничит с назойливостью и часто не вызывает ничего, кроме раздражения и очередной, только что продемонстрированной, стереотипизации. Я кладу деньги в такие ящики, жертвуя, из-за жажды сопричастности. И все это делают именно по таковой причине. Сопричастность к благому делу, масштабному делу, по-своему великому – стимул для множеств, которые просто не могут пройти мимо таких сборочных ящиков, не бросив купюру-другую. Такие, как я; как многие и многие другие, кто, возможно, в моей философско-гуманистической концепции подпадает под категорию «мудаков»… хотя, нет. Такого просто не может быть, чтобы добродетель в человеке присутствовала полумерой. Она либо есть, либо её нет вовсе. И рекламные буклеты в тандеме с благотворительными пожертвованиями есть не что иное, как лакмус для выявления красноты злонравия и синевы человечности. Фиолетового здесь просто не может быть, нейтральных не существует16: или взял … или пожертвовал – или же: нет. И в таком случае: гори в Аду, равнодушный выродок.

Достаю сумку, укладываю в неё цукаты, застёгиваю, перебрасываю через плечо и выхожу из прохладного зала в ослепляющий, яркий, сухой и душный летний день. Поначалу я делал попытки приобщить к благотворительности своих коллег: