Зершторен - Александр Александрович Заборских

бы в их поганые рожи и выпустил мозги. Идёт… Эта сука пытается сделать вид, будто не замечает меня, устремив свой блядский взгляд строго вперёд, уверен, напрягшись так, что все её жлобские мысли сейчас только об этом: смотреть вперёд, только вперёд. На большее её мозгов просто не хватит. Проходит мимо. «Да кем ты себя возомнила, чёртова ты потаскуха?! – думается мне при взгляде на её удаляющуюся фигуру. – Ты мать и домохозяйка – самый скучный и неинтересный в мире человек, без цели и смысла. А строишь из себя эдакую королеву, для коей всё мирское – дело не её ума». Что вы о себе все воображаете?! Я знаю всех этих выблядков, бредущих по улице, так как мы все живём в одном обшарпанном спальном районе; знаю их жизни; хотя даже и соседство с ними не обязательно, чтобы составить представление об их досуге, распознать их интересы. И элементарность задачи в том, что распознавать-то и нечего. Мимо меня ежедневно после работы шагают эти недочеловеки, измотанные бытом, отупевшие от семей и рутины тела́, куски мяса и говна. Сплошное говно. «Добрый день», – тяну я руку к нему, к заводчанину в спецовке. «Растереть бы твою рожу на тёрке, пидор… – думается мне, когда этот тупоумный, ссутуленный жлоб проходит мимо, даже не посмотрев на меня, игнорируя. – В кровавую кашу с костяным крошевом и мясом!» – «Добрый день», – тяну руку к женщине, которая тоже идёт с завода: распухшая рожа, распухшие конечности, сама она – одна сплошная жировая опухоль; макияж деревенской шалавы, а духи – вонь сгнивших сухофруктов. «А!» – отмахивается она от меня, как от надоедливой мухи. «Ах ты, сука! – брызжу слюной. – Пизда ты жирная! Мокну́ть бы тебя рожей в кислоту, чтоб аж всё запузырилось у тебя на башке, мразь ебучая, и зашкварчало!» В лучших традициях родригесовского треша. Кто-то затем, обращаясь ко мне, говорит протяжно и недовольно: «Ну давай уже…» – с такой интонацией, будто делает мне одолжение, насмотревшись на то, как я такой бедный и жалкий, назойливый стою тут и унижаюсь. Я отдаю этому «благотворителю» листовку и думаю: «Сраные вы уроды, что у вас вообще творится в башке? Какое-то жлобьё и быдло, а думает о себе чёрте что! Если уж берёте, то делайте это молча, не раскрывая свои поганые рты!» И так все эти пять часов моей работы я придумываю изощрённые расправы над этими тварями, которые мнят себя сверхзанятыми личностями и архиважными персонами, хотя, по сути, кто они? Что? Токари, электрики, монтажники, бухгалтеры, секретари, никчёмные, пустые, серые, ничто собой не представляющие, примитивные обыватели, чья жизнь не содержит в себе ничего, ради чего стоило бы жить; придут домой, пожрут и уткнуться в телевизор, пытаясь не слышать уже надоевших и ненавистных детей; или нет, конечно же, нет – будут одновременно жрать и пялиться в телек – вот их единственное времяпрепровождение, единственный интерес; одуревшие от скуки насекомые, вши, гниды, которых если и растереть между пальцев, то никто и не заметит их пропажи; мир не пошатнётся; их смерть не отразится на истории; нарожают ещё; никто и ничто – пустота; материал; обслуга, новое сословие XXI века, которое работает, чтобы есть – а ест, чтобы выжить – а выживает, чтобы работать: сокращаем всё лишнее, приводим подобные и выходит – работать, чтобы работать. Неокрестьянство; барский скот новейшего времени. Но если исторические их первоисточники были действительно заложниками своего положения, вынужденными для продолжения существования забыть о престиже и сопряжённом тому прочем, отдавая предпочтение в первую очередь биологии и прозаической экзистенции15; то сейчас люди, обленившись, пресытившись, просто зажрались, извратились, променяв духовную составляющую социальной пирамиды на чёрное отупение в антураже, пожирании и развлечении: «Жрать, срать, ржать!» Страх. Смех. Секс. Триединство инфинитивов и триединство стимулов – фундамент нынешней массовой культуры для дебилов, что культивируются в сегодняшней информационной традиции. «Вас ждёт безвестность и забвение». Черви и личинки. Единственное, на что годна эта поголовная, людская, ублюдочная шваль. Обслуживать. Всё то же крестьянство, без духовности и ума. Только два вида: они и люди. Свифт называл этих «они» ехо. Уже тогда мыслителям всё было ясно. Однако я же более лоялен. Не все в моём понимании зверьё и грязный вонючий скот. Тот, кто взял из моих рук листовку, уже не есть тварь дрожащая с бессмысленной жизнью… для меня этот человек уже положителен. Уже духовен. И, может, эта система и не совершенна, всё же очень часто угадывать, кто есть блядское отродье, а кто есть человек, мне удаётся. Неважно, пусть хоть Нобелевский лауреат по физике – ты обязан взять буклет! Это долг каждого. Одиннадцатая заповедь: «Не будь мудаком!» – глаголет нам Господ. Проходят мимо, кто-то берёт, кто-то – нет: «Хуевы суки!» Бабка злобно на меня взглядывает, когда я обращаюсь к ней со своим этим вежливым приветствием, проявлением моего стремления к идеализму. Злобно глядит и тоже отмахивается, сжав челюсти: старая шмара. Именно такие морщинистые профурсетки и прочие безликие серые мыши – в свете их принято кличить женщинами – научили меня никому не уступать место в общественном транспорте, что означается в негласном общественном договоре хорошего тона как обязательное… Пусть они все хоть разъебутся в мясо, эти обладательницы икс-икс хромосом, когда наш автобус или ещё что будет корёжиться во время страшной аварии. А я – буду сидеть и наблюдать сторонним зрителем, довольным эпичным происходящим, и наслаждаться этой широко и душещипательно разворачивающейся предо мной панорамой чужих мучений. Но это уже лирика. Едино лишь, что я для себя уяснил во всей этой сучьей тенденции, так это то, что образ женщины высосан из пальца, этот пресловутый образ Мадонны, пафосный и орущий во весь свой ренессансный вопиющий глас символ материнства – ничто, обязанное за своё столь претенциозное существование только и лишь мужской сексуальной сублимации; предтеча появления всякой музы – фаллическая. Большинство же из этого стана: вонючие, омерзительные свиньи, грубые, тупые, скандальные самки, бочки, наполненные яйцеклетками, биоматериал, истекающий ежемесячно межножно кровью. И они наивно думают, воображают, будто «Мадонна» – о них; будто воспевание женщины в искусстве – всеобще, имей только дыру между ног да жировики, знаменующиеся сосками. Смешно. Их мужья, любовники, трахали – как угодно – никогда не возвысят их до состояния муз… Муза чиста. Муза всегда желанна. Муза совершенна. Поелику она неотделима от своего создателя: поэта, художника, гения. Муза – ещё одно его произведение. Как и растиражированный образ Мадонны, который каждая рожавшая дура пытается примерить на себя. Смешно. Смешно.