Романовы. Ошибки великой династии - Игорь Шумейко

В чём сходство с XIX веком? Тогда точно так же тыкали правительству разорением деревни, но ни одна из тыкающих (и стреляющих, и собирающих оппозиционные партии), ни одна из этих… особей не пожелала переодеться в крестьянские домотканые холстины и не придумала, как подвигнуть на это сколько-нибудь значимое количество сограждан. Равно и сегодня: кто из тыкающих «остановленным производством» готов отказаться от китайско-корейско-японской и т. д. техники? Хотя бы только… представим самое простое: в своём офисе (своей компании, партии) заменить все ксероксы, компьютеры и компьютерную почту на… (при сегодняшних информационных потоках) 350 курьеров, секретарей-машинисток, счетоводов, кассиров. Про советские компьютеры, «ЭВМ» мне, кибернетику, «внедрявшему АСУ» в 1981–1990 годах, можно и не рассказывать. Загрузить 15 кг перфокарт да посмотреть, что она там за одну ночь и три поломки насчитает, – это да. Но в режиме «реального времени» они просто не работали…

Итак, по выкладкам «прусского славянофила», паладина русской общины Гакстгаузена, наше сельское хозяйство к середине XIX века держалось на: 1) крепостном праве, 2) побочных кустарных производствах крестьян «в не сезон».

Я начал со второй из них не только по причине рассмотренных мной аналогий с XXI веком. Меня поразило, даже возмутило – сколько историков, публицистов позволили себе что-то писать о «крестьянском вопросе», без учёта этого важного обстоятельства. Интересующимся я посоветую: просмотрите хотя бы бегло сотню-другую авторов, вы тоже будете поражены. Полная мозговая зашоренность: раз о крестьянстве, значит (надо переписывать друг у друга) – о сельском хозяйстве. Начисто забывая о 7–8 несельскохозяйственных месяцах русского крестьянина. И логические провалы по этому, второму, пункту, искажая картину, мешают пониманию и первого: крепостничества.

Вернёмся к тезису «закрепощение крестьян – следствие модернизации (военной прежде всего) России».

Действительно, так и было, начиная от Алексея Михайловича – первого модернизатора и главного, правильного «модернизатора», по определению не приемлющего Петровские реформы (официальное прикрепление крестьян было совершено Соборным уложением царя Алексея Михайловича 1649 года). Так было и до Петра, у которого военные расходы – 80 % бюджета и только один (! ) полный год мирного правления, из 35. Правда, первую войну с Турцией он наследовал от предшественников.

Уже практически сломив шведов, в 1718 году (до окончания Северной войны остаётся только 3 года и одна победа – при Гренгаме фельдмаршала Голицына) Пётр задумывается о двух проблемах: 1) Куда потом девать армию? 2) «Как нам (мне) обустроить Россию»?

И решает объединить обе проблемы. Податная реформа Петра (1718–1724 гг.) заключается, как уже упоминалось, в сборе налогов и поддержании порядка (важнейшие дела в обустроенной стране), возлагающимися на армию. 126 воинских частей располагаются по стране, собирая налоги не только на своё содержание, но вроде бы и на все прочие государственные нужды.

В. О. Ключевский пишет: « Полковые команды, руководившие сбором подати, были разорительнее самой подати. Она собиралась по третям года, и каждая экспедиция длилась два месяца: шесть месяцев в году сёла и деревни жили в паническом ужасе от вооружённых сборщиков, содержащихся при этом на счёт обывателей, среди взысканий и экзекуций. Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоёванной России татарские баскаки времён Батыя… Начала обнаруживаться огромная убыль в ревизских душах от усиления смертности и побегов: в Казанской губернии… пехотный полк не досчитался более половины назначенных на его содержание ревизских плательщиков… Создать победоносную армию и под конец превратить её в 126 разнузданных полицейских команд – в этом не узнаешь Преобразователя ».

Эту картину, нарисованную, в общем, большим сторонником Петровских реформ, я бы чуть подкорректировал. Да, ужасно это смешение военной, фискальной, полицейской работы. Но вспомним, кого, собственно, сменяла петровская Податная реформа? Кто предыдущие сотни лет выполнял всю «работу на местах»? Правильно, воеводы. Тоже, заметим, война, воинство в корне слова. Может, Пётр – тиран и милитарист, дошедший до крайности. А может, прагматик, менявший ни на что не годных стрельцов на гренадёров, поместных конников – на драгун, а изживших себя воевод – на полковников. Главный вопрос: какая в его Податной реформе была мера вынужденности, похоже, не разрешим. Остаётся только напомнить, что прежняя ситуация, когда Россия для защиты от поляков приглашала шведов, расплачиваясь частями государства, всеми осознавалась как нетерпимая, что и давало Петру простор для любых решений. Далее об этом будет подробнее.

Эта вынужденная (?), временная (?) мера Петра была отменена. К воеводам, разумеется, не вернулись, а функции государственной власти на местах переложили на помещиков. Важное уточнение: «на местах» – в деревнях. Именно в этот момент намечается важное расхождение русского города и деревни в правовом, если не сказать – философском смысле. Города, горожане остались в государственном управлении плюс иногда в общественном, но, в общем, оставались в сфере «публичного права». А крестьяне уходили под власть частных лиц.

Помещик был действительно заинтересован в сбережении, росте благосостояния своих «ревизских душ», и все последующие, уже перечислявшиеся шаги по закрепощению: право помещика продавать крепостных в рекруты третьим лицам (1747); право ссылать крестьян в Сибирь (1760), на каторжные работы (1765), запрет крестьянских челобитных (1767) – можно рассматривать как технологическое расширение менеджерских, директорских полномочий.

Я. Водарский в книге «Население России за 400 лет» фиксирует, что численность дворянских семейств выросла с 15 000 в 1700 году до 64 500 уже в 1737-м – тоже в своём роде «прикреплённых» к своим поместьям, в смысле – абсолютно ответственных перед государством за сбор налогов и рекрутов. И результаты этой реформы – от воинских команд – к помещикам – мы должны признать весьма положительными.

Рост населения: 1724 – 13,0 млн чел.; 1744 – 18,2; 1762 – 23,2; 1795 – 37,2; 1811 – 41,7. Госбюджет с 1701 по 1801 год вырос в 25 раз.

Понятно, что прирост бюджета – это совместные усилия помещиков, купцов, промышленников. Но прирост населения – почти весь в деревне, то есть в ведомстве помещиков.

В общем, как сказал бы Гегель (если б и он, как Имануил Кант стал бы на 4 года русским подданным и оглядел бы порядки нового отечества): «Всё действительное (в России) – разумно».

Естественно, к этому растущему потоку общего блага примешивается тоненькая струйка яда. Сначала новые управители отменяют «майорат», здравый закон Петра, единонаследие, обеспечившее превращение европейского, особенно английского дворянства в деятельный класс. Старший сын наследует неделимое поместье, остальным – служить, двигать науки, промышленность. Пётр вводит единонаследие в 1714 году. Дворянство саботирует, а почувствовав свою силу в начавшийся «век дворцовых переворотов», добивается и официальной его отмены в 1736 году. «Строгость к своим детям, к чадушкам, Митрофанушкам – это пускай у сухарей немцев!» – и впереди у нас – раздробленные поместья, вплоть до 2–3 крепостных на одного помещика. Сатиры на тех помещиков хорошо известны: Радищев, Фонвизин, отчасти Крылов… Но тут я бы и от себя предложил сюжет, дорисовав картину XVIII века в духе абсурдов века XX: «…0,5 или 0,73 крепостного на одного помещика»! – Могло же у обладателя 3 ревизских душ родиться 5 детей.