С окраин империи. Хроники нового средневековья - Умберто Эко

И лишь на этом этапе оратор, поработав предварительно над inventio и dispositio, может позволить себе elocutio[338] – то есть все то, что у неискушенного читателя ассоциируется с «риторикой», а именно речевые украшательства, метафоры, аллегории, инверсии, гипотипозы, эналлаги и зевгмы. Но все эти красоты, важность которых несомненна, окажутся ничего не стоящим сотрясанием воздуха, если речь не будет строиться на тщательно продуманных аргументах и их хитроумном расположении.

Я ничуть не сомневаюсь, что Донат-Каттин большой мастер по части зевгм и инверсий, но ему явно недостает dispositio. Достаточно сказать, что беглый экскурс в область генеративной семантики ясно бы ему продемонстрировал, что глубинная структура его высказывания выглядит следующим образом: «Я объявляю ложным утверждения некоей пропаганды ((((некая пропаганда утверждает, что (((ХДП оказалась в таком положении, что ((ХДП обречена на роль консерваторов, если не сделает следующего (ХДП пойдет на союз с КПИ))))».

Тут он заметил бы, что фраза логически перегружена и порожденная ею поверхностная структура окажется несколько запутанной. Тогда ему пришлось бы вспомнить закон кибернетики, согласно которому шум препятствует передаче информации, а также закон социологии, говорящий, что сообщения в сфере массовых коммуникаций воспринимаются без должного внимания, а посему должны изобиловать избыточностью и повторами. И тогда он неизбежно принял бы решение начать с captatio benevolentiae вроде такого: «я не согласен с теми, кто порочит вас, дорогие друзья, говоря ужасные вещи, которые я сейчас изложу… и так далее, и тому подобное». Если же при столь зубодробительной глубинной структуре составить поверхностную структуру сплошь из сложноподчиненных предложений с условным наклонением, то что тут странного, если публика поймет все с точностью до наоборот?

«И что теперь? – спросите вы. – Сказать, что именитый христианский демократ не разбирается в риторике, – это оскорбление?» Ну, по крайней мере, это симптом. Он означает (и это касается не только Донат-Каттина), что перед нами политическая сила, которая, проведя тридцать лет у власти, так и не выработала технологии прихода к консенсусу. А ведь не случайно риторика зародилась в Греции на заре демократии. Демократия держится на согласии граждан (так как власть проистекает из голосования), а согласие получают путем аргументации в соответствии с приемами риторики (честными или бесчестными, это уж как получится). Лишь диктатуре не нужна риторика, поскольку власть ее основана на силе; в самом деле, «риторика» времен Муссолини – это не технология приведения доводов (ей не хватало как inventio, так и dispositio), а скорее разгул elocutio, примитивного нанизывания фигур речи (плуг, проложивший борозду; книга и карабин; судьбоносные холмы).

Как можно представить себе политическую партию (входящую в парламент), которая не владела бы риторикой? Лишь предположив, что все эти тридцать лет она получала голоса не благодаря аргументированному проталкиванию своей позиции, а иными средствами (обмен услугами, протекционизм, купля-продажа). Тогда понятно, почему язык наших властей предержащих предстает перед нами столь невразумительным и синтаксически корявым: он никогда и не стремился убедить – разве что передать предостережение (зашифрованное) текущим противникам.

Вот незадача, скажете вы. Но может быть, если господа депутаты прочтут Перельмана, а то и Квинтилиана, а то и Аристотеля, они поднатореют, как по-вашему? Увы. Риторика (настоящая) базируется на политической и нравственной позиции и на уважении к собеседнику. Такое за несколько месяцев не выучить. Набор закрыт.

Телевизионное выступление от 30 апреля, в котором Никсон попытался оправдаться в глазах общественности, представляет собой одну из вершин и в то же время один из провалов в истории американских нравов. Положительная сторона дела (совершенно невозможная для Италии) состоит в том, что под давлением прессы, еще до появления бесспорных доказательств, не в силах выстоять под напором обычных подозрений, президент Соединенных Штатов вынужден был оправдываться перед двумястами миллионами сограждан, обнажив перед ними не только свои слабости, но также (и в этом трагическая особенность телевизионного выступления) страхи и опасения.

Эффект от столь впечатляющего примера демократических взаимоотношений, немыслимых у нас дома, несколько портит тот факт, что способ, которым Никсону, хотя бы временно, удается выкрутиться, в точности повторяет традиционные схемы массовых коммуникаций. Иными словами, будучи приперт к стене историей, поданной средствами массовой информации в лучших традициях Хичкока, Никсон попытался вернуть доверие избирателей, выдвинув «контристорию». Если прессе удалось состряпать детектив или даже вестерн, вызвавший у толпы ожидаемый отклик, то Никсон постарался извлечь из нарративного бессознательного слушателей более древние сюжеты, сконструировав по их образцу свою речь, несомненный шедевр риторики. Увидим потом, как и до какой степени это оказалось неэффективным. Факт тот, что нарративный расчет существовал, и надо сказать, что Никсон, в той отчаянной ситуации, в которой он оказался, воспользовался им наилучшим образом.

Дальнейшие комментарии относятся к приведенной таблице, составленной автором этих строк в ходе семинара о языке политики при участии аспирантов с факультетов сравнительного литературоведения и политологии из Отделения аспирантуры Городского университета Нью-Йорка через неделю после того, как Никсон произнес свою речь. Были рассмотрены показательные истории трех типов: «Красная Шапочка», эпопея про Вторую мировую (так, как она подается, например, в фильмах типа «Тора! Тора! Тора!»[339] или старых военных картинах вроде «Иводзимы»[340]) и классический вестерн. Чтобы столь разные истории вообще можно было сравнить, была разработана очень упрощенная схема следующего вида: существует «герой», предлагающий «ценность», которой надлежит следовать; для достижения и защиты ценности необходимо соблюдать «предписание»; предписание нарушается либо героем под влиянием «злодея», либо самим злодеем в ущерб герою, из чего проистекает «беда»; тут вмешивается «спаситель» и вступает в борьбу со злодеем вплоть до победы; с поражением злодея поруганная ценность восстановлена.