Весна - Павел Пепперштейн

— Пустячная вещица, а все-таки будет какой-то сувенир на память об этих местах, — подумал инопланетянин, положил коробочку в карман и отправился восвояси.

Красота зимнего леса… Случаются такие в нем алмазные уголки, такие драгоценные задворки, там обитает тишина, лишь дерево со стоном дрогнет и уронит снежную охапку… Сколько раз описывали зимний лес, сколько цепенели от восторга, а все равно красота эта не поддается описанию, она тише и надменнее любых текстов, особенно в солнечные, морозные дни: пустые тронные залы, ледяные короны — все это высокомернее любого властителя, любого императора, потому что ни о каких королях не знают эти дворцы, знают лишь белизну и зернистое сияние снега, и солнечные искры, и глубокую синеву своих теней, и темную свежесть запорошенной хвои… Некому восхититься упоительной красотой таких уголков — они так глубоко заброшены в недра леса: ни охотник не пройдет, ни волк не пробежит…

Тот уголок леса, о котором идет речь, был полностью занесен высоким волнистым снегом, окоченелый уют царствовал здесь, строго стояли сосны и ели в алмазной пыли, ствол наполовину упавшего дерева пересекал этот зальчик наискосок, как рухнувшая колонна. На снегу виднелись птичьи и заячьи следы, валялись ошметки шишек, погибших то ли от беличьих зубов, то ли от клюва зимней птицы.

Ночью все сверкало, лес скрипел и стонал в объятиях мороза, как женщина стонет в объятиях страстного любовника, и на это застывшее соитие смотрели с небес огромные, холодные звезды.

Но холод постепенно утолял свою страсть, объятья его становились сонными, вялыми, нежными — потеплело, ушла ясность, небо затянуло тучами, пошли снегопады, все сделалось пушистым, летаргическим, в снегу появилась липкость, и эта липкость была началом конца. Сделалось еще теплее, снег подернулся пупырчатой коростой, по которой мелко струилась вода, затем снова явился солнечный свет, все вспыхнуло, но не строго и ясно, как во времена морозов, а пьяно, озаренно — все стало оседать, проваливаться внутрь себя — страшна была гибель снежных дворцов, а тут еще дожди, ветра… Дыхание весны, веселое, тревожное и тлетворное, хлынуло отовсюду. Куда-то неслись рваные облака.

И вот уже старые, бурые, высокие травы показались из-под снега, украшенные сверкающими льдинками, словно трупы в бусах и перстнях. Возбужденно орали птицы, а снег еще удерживал свои обморочные бастионы на мокрой земле. Насмерть стояла белая гвардия, сохранившая верность давно низвергнутому и казненному монарху, но ее было не спасти — черное лицо земли, как лицо народа, стало проступать сквозь тающие покровы…

У подножия огромной ели, близ овражка, заполненного посеревшим снежком, вдруг что-то блеснуло, и об этом блике возбужденно судачили две то ли сойки, то ли сороки на вершине ели. Блеснуло в солнечном луче, и это был, как ни странно, замок очень солидного портфеля-чемоданчика, что вдруг обнажился среди остатков снега и талых луж.

Портфель лежал в бурой прошлогодней траве, и это был очень солидный портфель, из твердой кожи роскошного вишневого оттенка, с тонкими металлическими уголками. Блеснувший на портфеле замок также был непрост: сложный, цилиндрический, с наборным кодом. Портфель сделали так качественно, так хорошо, что он почти не пострадал за месяцы, проведенные под снегом. А снег все еще громоздился рядом, как кипы древних страниц с обугленными краями. Если бы кто с чутким слухом наклонился над этим снегом (на поверхности коего хвойные иглы образовали изысканный узор), то уловил бы сквозь гомон птиц некий звук — ровный, мертвенный, укромно-звенящий — так тикают часы под подушкой.

И действительно, через несколько дней рухнул и растекся черной водой большой кусок снежного пирога, и новый яркий блик дал повод сорочьим пересудам на вершинах елей. Это был отблеск на корпусе солидных мужских часов Rolex на запястье бледной руки в темном рукаве, что обнажилась под снегом. Очень дорогие часы. Вскоре целиком показалось из-под сходящего снега человеческое тело, распластанное на черной земле.

Это был довольно молодой мужчина, высокий, в дорогом легком пальто и темном костюме, в темно-синем галстуке, сбившемся набок, в остроносых, все еще блестящих ботинках. Одежда кое-где потемнела, съежилась, но в целом все сохранилось неистлевшим (зима выдалась очень холодной, да и качество дорогих материалов дало о себе знать). Лицо лежащего тоже не наводило на мысль о разложении — он казался просто спящим, даже сладко спящим, будто он раскинулся на летней лужайке.

Лицо бледное, худое, довольно красивое, поначалу даже немного суровое, как у мертвого воина, но золотой луч упал на это лицо, согрел его, даже нечто напоминающее румянец (иллюзия, вызванная игрой тени и света, надо полагать) проступила на щеках.

…ЗОЛОТОЙ ЛУЧ УПАЛ НА ЭТО ЛИЦО…

И вдруг шевельнулись уголки бескровных губ. Тихая, сонная, радостная улыбка показалась на этом лице, придав ему выражение ребенка, который просыпается счастливым после долгого беспечного сна. Дрогнули ресницы, в которых еще блестели крупинки льда, глаза открылись и весело глянули в высокое небо, отразив его. Улыбка стала шире, какое-то озорство, даже мальчишество блеснуло в этой улыбке. Он шевельнул рукой, затем потянулся, сладко зевнул, зажмурившись. Легко встал, подобрал с земли чемоданчик и быстро пошел сквозь лес.

Он вышел на опушку, затем повернулся в сторону лесочка, где он провел зиму. Глаза его на миг вспыхнули счастьем, он открыл рот и длинная, мощная струя огня вылетела их его рта и ударила по лесочку. Оранжевый язык пламени взметнулся над лесом.

Незнакомец быстро удалялся от этого места. Веселая песня о весне летела между стволов.

Существовал человек, которому все — ну совершенно все — доставляло дикое безудержное наслаждение. Уже самое зачатие ему пришлось по душе. И формирование в материнской утробе развлекало неимоверно. И родился он с криком наслаждения. И все ощущения — даже те, от которых прочие морщатся, — он любил, как родных. Что бы ни происходило — этот извивается от удовольствия. Стоит ли говорить, что и собственная смерть ему необычайно понравилась. А уж после смерти — столько наслаждений, что даже жизнь позабыл. Правда, воспоминания ему тоже нравились. Вечность ему показалась сладкой, как варенье, и отнюдь не скучной, отсутствие времени — не менее забавным, чем время. В общем, так он и пребывает каким-то образом, не подозревая о неприятностях.

…ВЕЧНОСТЬ ЕМУ ПОКАЗАЛАСЬ СЛАДКОЙ, КАК ВАРЕНЬЕ, И ОТНЮДЬ НЕ СКУЧНОЙ…

…В РЕСТОРАНЕ «ПЕКИН» ЖИЛ ЧЕЛОВЕК, У КОТОРОГО ПРАВАЯ РУКА СТРАСТНО ЛЮБИЛА ЛЕВУЮ…