Последняя игра - Алексей Рыбин

Единственной неприятной процедурой для Насти было снятие отпечатков ее пальцев, проделанное в какой-то комнатке банка, куда ее увели под охраной, оставив русских спутников в общем операционном зале.

Ровно через час она получила свеженькую, красивую, словно игрушечную, кредитную карточку, и в комнатку, где брались ее отпечатки, пригласили Олега. «Господин Грабко», – обратился к нему служитель в ослепительном черном костюме, словно не сшитом из хорошей ткани, а вырезанном из мрамора. О складках даже речи быть не могло, здесь, скорее, возникало опасение, как бы обладатель сверхкостюма не поцарапал окружающих брючными стрелками и лацканами пиджака.

Олег вышел еще быстрее, чем Настя, тоже пряча в карман карточку, улыбнулся сухо и сказал Кислому:

– Все. Можно, собственно, возвращаться.

– Пошли пожрем чего-нибудь, – буркнул Баскет. Торжественность обстановки и значимость происходящего не произвели на него ровным счетом никакого впечатления. Как и на Настю, к ее удивлению. Она за последние годы столько имела дел с деньгами, столько их видела и в стольких банках бывала, правда, только питерских, (но – какая разница!), что сегодняшний день навевал на нее скорее скуку, чем какое-то подобие восторга, которым вдруг засветился Грабко.

«Еще бы, – усмехнувшись про себя, подумала Настя. – Бывший опер вдруг стал почти банкиром. Да не где-нибудь, а в центре Манхэттена…»

Манхэттен же ее не удивил. Она даже расстроилась – настолько он оказался похож на то, что она видела тысячу раз в кино, по телевизору, рисовала в своем воображении по рассказам знакомых, бывавших здесь. Параллельно-перпендикулярные авеню и улицы, пронумерованные, как линии на Васильевском острове, баскетбольные площадки прямо в центре города, огороженные проволочной сеткой, за которой высоченные здоровенные черные лупили друг друга тяжелыми мячами, веселые нищие, тоже большей частью чернокожие, все почему-то с синим отливом, тысячи машин, магазины, товар из которых, кажется, вываливался прямо на улицы, номер в отеле…

На самом деле, она понимала, что не вовремя оказалась в этом фантастическом городе, случись ее приезд сюда в другое время и при других обстоятельствах, она бы неделями, наверное, болталась по ночным улицам Вилледжа, по тому же Чайна-тауну, по Центральному парку. А сейчас, в сумасшедшую нью-йоркскую летнюю жару, у нее не было никаких желаний, кроме одного – скорее вернуться домой. Неспокойно она себя чувствовала, то ли интуиция развилась под влиянием Андрея, то ли какая-то связь у них возникла, но Настя почему-то была уверена, что происходит что-то не то, что они – вместе с Андреем – попали в чью-то комбинацию, где их разыгрывают втемную, и что завершение этой комбинации не рассчитано уже на их участие, что они должны где-то в середине игры выйти из нее. Не по своей воле, естественно. Как и вошли они в эту игру по желанию играющих, так и выйти должны, подобно пешкам, снимаемым с доски равнодушными пальцами. Ну, пусть не пешками, пусть даже ладьями. От этого не легче.

Какая-то неотвязная мысль сидела в ее голове, и она не могла ее сформулировать, не могла на ней сосредоточиться. Мысль ускользала, но все время мешала, как заноза, маленькая, невидимая глазом, но беспрерывно зудящая и не дающая покоя.

И все время она возвращалась к тому часу, когда они прощались с Михалычем. Как-то странно он себя вел: посматривал на Андрея, на нее. Вроде бы обычно, но как-то… нехорошо.

Кроме того, Настя думала, что сейчас самое время начать реализовывать ее давнишний план, который она скрывала не только от Андрея, но и, все чаще и чаще, от самой себя, не хотела думать о том, что затеяла почти год назад… Сейчас, кажется, была та самая возможность начать действовать, но, с другой стороны, Андрей ведь не в курсе, кто его знает, как он отнесется к ее очередным диким выходкам.

День прошел, как и не было. Она толком не увидела ни Манхэттена, ни вообще чего-то особенного. Пока они закончили все банковские дела, пообедали в ресторане отеля, времени на прогулки уже не осталось, равно как и сил.

Следующее утро Настя застала в своем номере одна. Да и с кем ей тут быть? Просто отвыкла она спать в одиночестве… Протянула еще в полусне руку, чтобы привычно обнять Андрея, да не оказалось его рядом… Тут она вспомнила, где находится, и, быстро разлепив веки, спрыгнула на мягкий ковер, устилавший спальню.

Все утро Настя бродила по номеру, рассматривая ковролин на полу, стены, покрытые белым пластиком, такой же, даже без подвески, потолок, сантехнику, и пришла к выводу, что ее квартира значительно уютней и богаче. Она не могла абстрагироваться и не сравнивать, а просто пользоваться предметами, поскольку все ее мысли были направлены туда, к Петербургу.

Она садилась у окна номера, смотрела на Центральный парк, и думала, что, может быть, она все-таки не понимает всех тонкостей игры Михалыча. Ей же всего восемнадцать, и для этого возраста вполне естественно считать всех, кто старше тридцати, замшелыми дураками и думать, что ты лучше них разбираешься в ситуации. А может быть, это все-таки не совсем так? Может быть, она вообще не понимает, что творит Михалыч, да и Андрей, если уж идти до конца…

Но думай не думай, а сидя на месте без дела, да еще в такой сумасшедшей дали от города, где и должны происходить главные события, ничего сделать нельзя. Надо возвращаться в Питер.

Она вышла в коридор и постучала в номер Кислого. Не получив на это никакого ответа, Настя чертыхнулась и неуверенно пошла к двери, ведущей в апартаменты Грабко. Их связывало начало совместной работы с Михалычем, тогда они вместе помогли старому бандиту избавиться от мешающего ему Кривого, правда, тут еще неизвестно, кто кому помог – Настя тоже имела от этого беспредельщика массу проблем, но что было, то было, и отношения Насти с Грабко продолжали оставаться довольно теплыми, хотя виделись они теперь очень редко.

Она сама не знала, что сейчас скажет Олегу, но его тоже не оказалось в номере. Грабко мог, конечно, быть и у Баскета, но идти туда Настя не хотела. Она чувствовала какое-то тревожное напряжение, исходящее от этого человека, который был преданным и верным слугой Михалыча, и что-то было у него на уме. Настя могла голову на отсечение дать, что не все, что ему приказал сделать Михалыч в Нью-Йорке, он еще сделал. Не только за тем он отправлен, чтобы проконтролировать Настины банковские дела. А вот зачем еще – это было загадкой. Чувствовала Настя и то, что это «что-то» касалось и непосредственно ее. «Что-то» было тревожным, и, пожалуй, от Баскета исходила осязаемая опасность. Совершенно неясная, но реально Настей ощущаемая.

Она потопталась в коридоре, не зная, что теперь делать, стукнула еще раз в дверь номера Грабко, так, для очистки совести, и, спустившись на лифте, вышла на улицу.

Она пошла вниз по какой-то авеню, она не помнила, какая это по счету улица… Вернее, не улица. Улицы, стриты – это те, что идут перпендикулярно, а это типа проспекта… Ровную сетку стритов-авеню с бесконечными прямыми углами разорвал Бродвей, наискось пересекающий весь Манхэттен, и Настя на мгновение замерла, не зная, куда ей повернуть: прямо по Шестой – она уже выяснила, что ее авеню – Шестая, – или в сторону, по уходящему вперед и чуть вниз Бродвею. Победил Бродвей. Ей хотелось дойти до интригующего Вилледжа, места, где она мечтала побывать в первую очередь. Тусовка. Так в Питере называлось то, что, по слухам, происходило в Вилледже день и ночь. По ее расчетам, знаменитый Вилледж вот-вот должен был начаться, но пока она не видела разницы между теми «блоками», где был их отель, и окружающим пейзажем.