Реквием по пилоту - Андрей Лях

Если он прочитает эти строки, Национальная ассоциация стрелковых клубов…" «Папа, мы с Гуго всех обыграли на стрельбище», — объявила Инга отцу.

Рамирес отшвырнул «Спорт экспресс», и единственная фраза, которую подслушивавшая Ингебьерг разобрала из его оживленного телефонного разговора со Звонарем, действительно имела некоторое отношение к стрелковому спорту. «Моча тебе в голову стрельнула?» — заорал Пиредра.

Впрочем, к тому времени Инга своей жизни без Звонаря не представляла, и даже Хельга скрепя сердце мирилась с этой дружбой и нехотя говорила мужу: «Ну уж зови и своего алкоголика».

Время шло. Инга превратилась в длинноногого, нервного подростка со странными фантазиями и на целую голову переросла Звонаря. Гуго сел в кресло директора «Олимпии», но отношения их не менялись. Разбойник учил Ингу водить машину, ездить верхом, готовить окорок на вертеле, освобождаться от захвата сзади и спереди, и его дом она считала своим в гораздо большей степени, нежели родительский. Пару раз, когда пятнадцати-шестнадцатилетняя Инга переживала период вседозволенности, Звонарь, пуская в ход все свои связи, выручал ее из скандальных историй с участием полиции. «Ты бы собралась с мыслями, — говорил он ей, увозя в машине из участка. — Ну куда тебя несет?» Инга обиженно надувалась, но не выпускала его руки.

Здесь надо отметить, что в их взаимопонимании присутствовал один неприметный, но чрезвычайно существенный аспект: Гуго вполне лояльно относился к Ингиным колдовским замашкам. Едва ощутив в себе парапсихологические, говоря научным языком, а попросту — дьявольские задатки, Инга, естественно, захотела первым делом поэкспериментировать, а вторым — поделиться этими открытиями. С Хельгой у нее ничего не получилось по той причине, что матери Инга откровенно боялась, а позднее и вовсе не терпела ее, к тому же Хельга испытывала отвращение ко всем отклонениям от нормы у дочери. Смешно сказать, но с годами мадам Пиредра становилась все более богобоязненной дамой! С отцом также ничего не выходило, и его неприятие носило уж совсем парадоксальный характер: в спинном ли, в головном ли мозгу, но у Рамиреса начисто отсутствовало то место, на которое действуют чары! Инга была ведьмой недюжинных способностей и мощи, но все ее усилия значили для Пиредры не больше чем струйка дыма в известном романсе, он ничего не чувствовал, ни во что не верил и попросту отмахивался от подобных тем. У прочих, убедившихся в реальности темного дарования, оно вызывало то болезненное любопытство, то корыстный интерес, но неизменно — боязнь и отчуждение.

Для Звонаря колдуны, лешие, домовые, черти в ступе были делом естественным и обыкновенным. Кроме того, он твердо придерживался убеждения: уж если кто ему друг, то совершенно не важно, кто это — человек, зверь или нечисть рогатая. Поэтому, например, открыв дверь и застав квартиру, полную кошмарных пятнистых чудищ, он только хмыкал и сокрушенно качал головой:

«Послушай, имей же совесть, я так на кухню не попаду».

«А это я тебе изображаю белую горячку, чтобы ты больше не пил», — отвечала невидимая тринадцатилетняя хозяйка.

«У меня? Белая горячка? — наполовину притворно, наполовину искренне возмущался Звонарь и пускался на коварство. — Ты лучше ответь: вечернюю норму отыграла?»

«Отыграла-отыграла, не хитри, — отзывалась Инга. — А на что ты был похож вчера, не помнишь? Я сейчас покажу».

«Это вепрь лесной какой-то, где ж тут я? — возражал Гуго. — Бросай свое мудрование, поедем куда-нибудь поужинаем».

«Я готова, — томно отвечала девочка, появляясь в натуральную величину, уже одетая и накрашенная. — И не больше двух коктейлей».

На Ингу же Звонарь тратил большую часть своих так называемых «свободных денег», а это подчас были числа астрономические. «Избалуешь мне девку», — говорил Пиредра, но больше для проформы. Он и сам, вслед за Андерсеном, полагал, что детей следует баловать. Как бы то ни было, Инга продолжала занимать апартаменты в «Пяти комнатах», по-хозяйски нейтрально уживаясь с их краткосрочными обитательницами и посетительницами. Однако с годами каникулы, а затем гастроли и конкурсы уносили ее все чаще дальше, и Гуго оставался один и ужинал по вечерам у Равальяка.

Между тем музыкальный бизнес разворачивался, «Олимпия» стала считаться законным символом «Мьюзик интернешнл», выступить на ее сцене означало признание музыкального мира. Мрачный Звонарь становился знаменитостью; фестиваль французской песни по-прежнему ничего, кроме убытков, не приносил, зато породил вполне серьезные толки об ордене Почетного легиона. Каждый год двадцатого октября при великом стечении фирмачей, критиков, продюсеров и репортеров Гуго выходил на сцену и рассказывал о намеченном репертуаре сезона.

Это было не хуже любого представления. Сцена утапливалась до уровня зала, зал же, напротив, поднимался амфитеатром. На дне этой исполинской чаши стояли микрофон, рояль и Звонарь в извечном черном свитере — с пиджаком он так никогда и не освоился. С великолепным нормандским акцентом, без всякой записки, своим низким рваным баритоном (казалось, звук проходит не через связки, а через полотно ржавой пилы) он говорил о своих планах, симпатиях и антипатиях, о том, как представляет себе течения в современной музыке. Часто, чтобы пояснить свою мысль, он садился за рояль и показывал, что имел в виду. Благодаря накопившемуся опыту и природному вкусу, Гуго к тому времени уже свободно ориентировался в зыбком мире приходящих и уходящих тенденций, да и репетиторы его тоже не зря получали бешеные деньги: высказывания Звонаря бывали порой диковинны, но всегда оригинальны, а магнетизм личности захватывал и держал аудиторию от первой до последней минуты.

Он охотно отвечал на все вопросы, иногда лукаво усмехаясь, иногда со страстью и серьезностью, никогда не обижаясь на ехидство, а журналистские подвохи считал естественной частью игры. Он любил этих людей как гостей, пришедших к нему в дом, как тех, кто тоже любит и понимает музыку, хотя большинству из них знал цену до копейки.

Первое такое его выступление всех изумило и наделало шума, на следующий год с интересом ожидали, повторится ли эта странность, а затем «тронная речь», как ее называли, стала традиционной, и, когда Звонарь появлялся перед микрофоном, люди в зале поднимались с мест и аплодировали. В такие минуты Гуго иронически вспоминал слова известной песенки, эквивалентной русскому «И все биндюжники вставали…», но втайне был доволен.

И вот как-то однажды на него снизошло озарение. Гуго проснулся посреди ночи с абсолютной ясностью в голове и некоторое время лежал с открытыми глазами, охваченный поразительным спокойствием. Что-то произошло. Он почувствовал себя дома, человеком на своем месте, которое и было отведено ему судьбой; вдруг нежданно-негаданно явилось осознание истины, что музыка, бесконечные хлопоты, режиссура, в которой он осторожно начал себя пробовать, «Пять комнат», сцена — все это не хитрый камуфляж и не временная легальная передышка, а та самая жизненная колея, для которой он, возможно, был предназначен с рождения.

Звонарь, не шевелясь, лежал в темноте. Ну и дела, ай да разбойничий полночный час! В комнату залетал приглушенный гул и шорох машин, на потолке лежали неровные светлые пятна, узкая полоска лунного света вырезала из мрака и делала серебряным дубовый листок на книжном шкафу, сбегала на пол и взбиралась на стул возле постели; блик высвечивал контур висящей на спинке «сандалеты», и дальше лучик терялся в пушистых складках одеяла. В Звонаре словно разжалась невидимая пружина, сошло на нет державшее долгие годы напряжение.