Реквием по пилоту - Андрей Лях

— Купи мальчику приличное пальто, — сказал Бэклерхорст. — В какую это рванину ты его нарядил.

Убить Эрликона Рамирес поручил Гуго Сталбриджу по прозвищу Звонарь — своему первому заместителю и лучшему другу Инги. Так в пестрый узор судьбы Эрлена вплелась еще одна нить, и еще от одного человека стала зависеть жизнь пилота.

Звонарь — земляк и современник Бэклерхорста, он тоже из Тратеры, хотя и из других краев — владений герцога-чернокнижника, принца-регента Ричарда Длиннорукого, второго из двух, согласно мнению Кромвеля, «стоящих» феодалов на Тратере. Предвижу здесь упрек — что-то уж больно тесен этот мир! — но нет, читатель, мир тут ни при чем, виноват список мнемограмм, попавший в руки Скифа, кому на горе, кому на радость. Но все по порядку.

Крестьянский сын, пастух, солдат, разбойник. Все сведения о жизни Гуго Сталбриджа на Тратере путанны, темны и недостоверны. По официальной версии, Гуго с войском длиннорукого герцога (действительно обладателя фантастических рук, хотя ростом — карлика) был в походе за Эккские хребты, дошел до Междуречья, где-то и как-то воевал, но вскоре вновь очутился в родных местах с вольной ватагой в зеленом лесу, который, сообразно созвучию, можно назвать Бэрнисдельским. Брал, как водится, у богатых, раздавал бедным, творил справедливость по собственному разумению, а разных неугодных, в том числе и монахов, вешал на колокольных языках, за что и был прозван Звонарем.

В 431 году по земному летосчислению легенда о лесных братьях с мечами в мохнатых ножнах, мастерах натянуть тетиву так, что оперение длинной ясеневой стрелы цепляло за ухо, надолго прерывается. Герцогов меч, обращенный внутрь отчизны, был не менее остер, чем обращенный вовне. Любимец всемогущего регента, Рыжий Монмаут, дважды сумел подстеречь лихих молодцов, Звонарь оставил на поле битвы немало своих верных и сам спасся едва ли не чудом. Небо над косматой разбойничьей головой начинало наливаться бездонной осенней синевой, и, глядя на первые желтые листья, Звонарь крепко призадумался. Конечно, в непролазных чащобах можно пересидеть какого хочешь Монмаута, но ведь по морозу из берлоги носа не покажи, а там весна. И что весной?

Гуго решил выждать и на рожон не переть. С немногими сотоварищами он отправился через болотистые дебри на северо-запад, к побережью. Туда королевские шерифы пока не доехали, там правят самовластные бароны, народ — рыбаки да разбойный морской люд, и дышится свободней. А в Бэрнисделе стереги, Монмаут. По весне видно будет.

Держа все это в голове, Звонарь явился в край шхер и фиордов и там обнаружил, что в своих чаяниях обманулся. Проклятый коронованный колдун ухитрился побывать тут раньше — сначала восстановил баронов против поморской вольности, и те все здешние логовища обратили в дым и пепел, а потом перебил и самих баронов. Однако именно над приморскими головешками и произошла памятная встреча — Гуго Сталбридж столкнулся с двумя величайшими лоботрясами всех времен и народов — хитроумным испанцем Рамиресом Пиредрой и феноменально одаренным и столь же феноменально безалаберным Дикки Барселоной.

Рамиреса в эти места привела точно та же причина, что и Звонаря, — желание оказаться подальше от герцогских чудес — правда, путь он проделал подольше, чем Гуго. После крушения всех затеянных им смут, уйдя от длиннорукого владыки в одной рубашке, Пиредра пересек почти пол-империи, имея при себе лишь друга-приятеля Барселону да безграничные перспективы. Со Звонарем они договорились в пять минут, оружие вернулось в ножны и кобуры, и судьба лесного атамана повернула на новый этап.

Хочу напомнить, что Рамирес был не просто бандитом, но еще и авантюристом. На Тратеру он явился в поисках легендарной Базы Предтечей, — никаких ограничений, налагаемых рассудком, он не знал и знать не хотел, ему было мало обычных денег и обычной власти, как бы велики они ни были, его жадность простиралась до границ сверхъестественного — урвать такое, чего ни у кого и никогда не бывало, и опередить ораву лютых и беспощадных конкурентов.

В тот год Пиредре не везло страшно. Сначала — смерть покровителя, папаши Хендерсона, и как снег на голову — арест; за ним процесс, потом побег, и прямо со скамьи подсудимых Рамирес угодил в лапы ехидины Кромвеля, который продержал месяц и, грозя карцером, заставлял, издевательства ради, читать и пересказывать «Избранное» Макиавелли, после всего — неудачное столкновение с Терра-Эттином-старшим (младшего в ту пору и в помине не было), и, наконец, здесь, на Тратере, в двух шагах от Базы, что таит в себе неисчислимые богатства и могущество, только бери — нет! — какой-то безумный Длиннорукий не дает житья.

Естественно, о том, чтобы повернуть назад и пройти через герцогские земли, ныне и речи быть не могло. Что же делать?

Придумали. Новоявленные братья по оружию проделали фокус, неожиданный для любого герцога: раздобыв по случаю поморскую ладью, они подняли полосатый парус и двинулись на юг морем, не более чем за месяц обогнув берега будущей Серединной империи! Блестящий спортивный рекорд, если учесть, что в экипаже не было ни одного профессионального моряка. У румпеля в основном стоял Звонарь, и к началу ноября по осеннему ветру он привел судно в Запроливье.

Смелым Бог помогает. Друзья-разбойники переправились через Пролив, перевалили горы и долы, где еще не успела осесть пыль, поднятая железоковаными ордами Бэклерхорста, и там, на востоке, Пиредра преуспел-таки в своих притязаниях, кажущихся бредом любому нормальному человеку, — компания дошла до Базы пришельцев, и Звонарь без всякого предисловия перешагнул из средневековья на две с лишним тысячи лет вперед. Так банда аферистов на столетие опередила и Скифа, и всю мировую науку. Впрочем, не будем забывать, что один из трех был ведущим нейрокибернетиком эпохи, а второй — самым талантливым авантюристом своего времени.

На Земле Рамиреса ожидали хлопотливые дела по восстановлению оборванных связей и укреплению авторитета: преступный мир успел списать со счетов своего непутевого сына. Место под солнцем надо было завоевывать заново, и в жизни Звонаря воцарился кровавый сумбур.

Сохранилось несколько фотографий тех довоенных лет, но они, к сожалению, только лишний раз доказывают вечное и неоспоримое превосходство живописи над самой совершенной фототехникой. На снимках мы видим ничем не примечательного молодого человека, явно ниже среднего роста, с очень правильными чертами лица и, если верить линиям одежды, весьма могучими плечами. Вот, пожалуй, и все, разве что в губах, в рисунке плотно сжатых челюстей ощущается что-то строгое, даже чопорное. Нет и намека на то, что показывают позднейшие портреты, — жуткий, всепонимающе обреченный взгляд, массивные, почти одутловатые и одновременно чем-то привлекательные черты, словно сошедшие со стен древнемексиканского храма Надписей.

И уж конечно, ни один из этих посредственных и случайных кадров не подскажет, что на них запечатлен самый знаменитый убийца тридцатых годов. Скверную шутку сыграл с недавним защитником угнетенных и обиженных неожиданный талант в обращении с огнестрельным оружием. Дьявол ли его так наградил, или уж как так вышло, но выяснилось, что Гуго словно родился с пистолетом в руках. Стрелял он непостижимо, против всех правил, с нетронутой цивилизацией дикарской ухваткой, не разбирающей разницы между броском копья и выстрелом из винтовки; стрелял, ведомый чутьем пастуха, который, крутанув над головой рукоять трехметрового кнута толщиной в руку, с точностью до четверти дюйма чувствует, куда с громоподобным хлопком ляжет крошечный с венчиком узелок на конце. Пистолет для Звонаря всегда оставался родичем грязнухи баллисты, скажем так — пулебросом, и крепостной арбалет Гуго уважал куда больше любого гранатомета. Поэтому, доверяя верности глаза и руки, а не автоматике, он остановил свой выбор на старомодном, но испытанном временем кольтовском восьмизарядном 44-м1 Итак, непревзойденный стрелок, человек невероятной физической силы — и удивительной честности. Верный данному еще на Тратере обещанию, он служил Пиредре не за страх, а за совесть, впадая, правда, подчас в припадки бешеной ярости, но неизменно свято полагая братство по оружию самыми неколебимыми узами между людьми. Рамирес знал, что Звонарь стерпит все, что угодно, кроме вранья, и потому врал ему с особой тщательностью и осторожностью, предпочитая вообще обходиться по возможности правдой. Сам же Гуго сделался с годами молчаливым и угрюмым и приобрел пристрастие к умиротворителю, разлитому в высокие литровые бутыли.