Воскресшая душа - Александр Красницкий

– Что с Нейгофшей-то? – едва переводя дух, спросил он у Дарьи, сидевшей в кухне.

– Что? Все как следует, – ответила та, – ногами дрыгает и головой колотится: истерика, вишь; твоя Настька там при ней. Позвать?

– Не надобно… Ужо забегу. А ты, Дарья, поглядывай.

– Мне что поглядывать?.. Мое дело – кухня, а там хоть трава не расти… Ведь родственника ждут, – совсем неожиданно выпалила Дарья, – из Москвы… Настька сказывала. Телеграмма, вишь, пришла. Графиня господину Куделинскому читала, а она слышала. Ее спроси, она тебе скажет.

– Ладно, после спрошу. Слышь, звонят! Иди, отворяй, доктор это… а я побегу к своему.

Афанасий не ошибся: звонил с парадного хода Марич.

– Что с ней? – спросил он Настю, произведя беглый докторский осмотр уже успокаивавшейся Софьи.

– Марич, Марич, – произнесла графиня слабым голосом, – если бы вы знали только, какой ужас. Нейгоф был в летаргии, его похоронили живым.

– Что? – воскликнул, отшатываясь, Марич. – Откуда вы это узнали?

Софья беспомощно махнула рукой.

– Настя, оставьте нас одних, – понял по-своему жест Софьи Владимир Васильевич. – Ну, рассказывайте теперь, – сказал он, когда девушка вышла, – как это вы узнали?

– Я звонила Насте и, не дозвонившись, пошла сама. Она говорила с каким-то мужчиной. Я его видела здесь не раз. Он и сказал, что Нейгофа похоронили живым. Ужас, ужас!

– Н-да, – произнес Марич, – только этого недоставало. Действительно, ужасная смерть.

– Граф не умер, Марич, – прошептала Софья. – Какими-то судьбами он спасся… Марич, Марич, если бы вы только знали… Я сама лишь сейчас поняла это: я люблю Нейгофа, понимаете ли вы: люблю!.. Он взял мое сердце своей искренней, неподкупной любовью. Он – не-то, что Куделинский. Когда я услыхала, что его похоронили в летаргическом сне, меня объял ужас, когда же я услыхала, что он спасся, – безумная радость овладела мной. Я люблю, люблю его!

– Это ваше личное дело, – вскользь заметил ей Владимир Васильевич. – Но что из всего этого будет, я представить себе не могу.

– Спасите его, Марич, спасите его от Куделинского! – молила Софья.

На лице Марича, обыкновенно добродушном, появилось злобное выражение.

– За это я не берусь, но Куделинского я сделаю безвредным, – отчеканивая последние слова, проговорил он.

Марич был удручен. Создавшееся положение казалось ему безвыходным, и чем дольше он думал, тем больше разгорался в его сердце гнев на Куделинского.

– Из всего, что вы тут наговорили, – сдерживая себя, обратился он к Софье, – я вижу только одно, что эта ваша горничная шпионила за вами.

– Я прогоню ее, – ответила молодая женщина.

– Оставьте ее, не подавайте вида. Хуже того, что есть, быть не может… Уже все равно.

– Но Станислав, Станислав! – подхватила молодая женщина.

– Что Станислав? Его песенка спета; это говорю вам я. Понимаете: я!

– Оставьте, Владимир Васильевич, не до того мне, чтобы выслушивать ваши угрозы… Нейгоф! Нейгоф! Найдите мне его, Марич!

– Вот еще что выдумали!.. Нет, я вашей любви не слуга… Довольно уже!.. Танцевал я обезьянкой для вашего Станислава, а теперь нет: назад играй… Как до каторги дотанцевались, так тут уже волком выть следует… Вот что: хотите совет?

– Говорите.

– О том, что Нейгоф спасся, вы Куделинскому ни гугу… Да и спасся ли Нейгоф? Бывали случаи, что при особенно благоприятных обстоятельствах такие, проснувшись, выживали, только очень редко. Это еще ничего не значит, что он выбрался из могилы. Да все равно меня Нейгоф нисколько не интересует. Я сейчас уйду – тут мне делать нечего, а вы эту свою Настю стороной порасспросите, как это шпионство-то за нами было устроено, кому оно надобно… Я уверен, что без участия Кобылкина тут не обошлось. А с Куделинским будьте осторожны, словечка лишнего не пророните. Не-то он тут такую штуку выкинет, что наши беды и напасти еще усугубятся. Прощайте, еще увидимся… Я пока на воле гуляю, забегу еще. – Марич, неуклюже поклонившись Софье, вышел из спальни. – У-у, востроносая! – погрозил он, надевая пальто, Насте. – Не жалко барыни-то?

– Я ни при чем тут, – смутилась девушка, – жених у меня есть… так навестить пришел… про свои дела рассуждали.

– Знаю я, про какие такие свои дела!..

Марич еще раз погрозил ей и быстро пошел вниз по лестнице.

Пока он говорил с Настей, голос его был шутлив, а лицо беззаботно смеялось, но, едва лишь он остался один, голова его поникла, а на глазах выступили слезы.

– Барин! – откуда ни возьмись, появился Афонька Дмитриев, когда Марич пошел к дому, где была его квартира.

– Что тебе? – не сразу узнал парня Владимир Васильевич.

– К вашей милости! Я от графини к вам бегал звать вас к ней… графининой горничной Настасьи жених я.

– А-а… Что же тебе нужно?

– Дельце есть. Тут один господин по поводу всех этих дел с вами поговорить желает.

– Какой господин? По поводу каких всех дел?

– Да вот они сами подходят; я ведь, собственно, подзадержать вашу милость должен был, – и он протянул руку, указывая назад, и повторил: – Вот они, господин то!

Марич обернулся и узнал в подходившем к нему человеке Кобылкина.

– Мы друг друга прекрасно знаем, – с легким смехом проговорил тот, подходя, – да только за глаза… Вот я и думаю, отчего бы не познакомиться, особенно ввиду некоторых обстоятельств? Узнали меня?

– Узнал, – глухо ответил Марич.

– Вот и прекрасно. Домой идете или еще куда? Так я с вами пройду… Афонюшка, иди за нами, только поодаль, и помни, что любопытство – грех смертный… Идемте, добрейший господин Марич!

Владимир Васильевич собрал весь запас силы воли. Инстинкт подталкивал его бежать от этого страшного человека, но разум говорил, что это бегство бесполезно, что от Кобылкина теперь никуда не убежишь, а, напротив, только себе повредить можешь.

Поборов страх, Марич довольно спокойно пошел рядом с Мефодием Кирилловичем.

– А ловко вы меня тогда, – начал тот разговор.

– Это когда «тогда»? – хмуро спросил Марич. – На поезде, что ли?

– Вот-вот! – залился радостным смехом Кобылкин. – Я войти в вагон не успел, как маску с хлороформом на лицо – и готов… Я, знаете, нисколько за это не сержусь…

– Еще бы вам сердиться. На войне, как на войне.

– Святая истина. На войне, как на войне. А вот что же мы теперь будем делать?

– Вот уж этого я совершенно не знаю, что вы будете делать.

– Да я не про себя, а мы – в совокупности: это с одной стороны – я, с другой – вы, Куделинский да эта Шульц… Знаете, что я вам скажу? Куделинский ваш смел до дерзости, преступен до мозга костей, а в атаманы все-таки не годится. Он слишком высоко парит, слишком далеко смотрит, а того, что у себя под ногами, не замечает. Ведь вся прекрасно задуманная охота за нейгофскими миллионами рухнула на полпути и вместо богатства привела вас всех к каторге!