Синяя Борода - Курт Воннегут

– Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов.

– Они тоже пойдут прахом, как все остальное.

– Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.

– Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, – сказала она. – И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо!

– А при чем тут война? – спросил я.

– При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? – Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи.

– Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала.

Она все говорила, говорила, но я уже был за дверью, и ей оставалось лишь поступить так же, как поступил в свое время Пикассо, – захлопнуть дверь и запереть замок.

Я слышал, как она рыдает. Ах, она бедняжка! Бедняжка!

* * *

Дело шло к вечеру. Я с чемоданом пришел в студию. Китчен спал на раскладушке. Не будя его, я решил посмотреть, что он написал в мое отсутствие. Оказалось, он исполосовал все свои работы опасной бритвой с ручкой из слоновой кости, унаследованной от деда по отцовской линии, президента нью-йоркской Центральной железной дороги. Искусство от этого, честно говоря, ничего не потеряло. Я, естественно, подумал: чудо, что он заодно вены себе не перерезал.

На раскладушке лежал высоченный, похожий на Фреда Джонса, красавец англосаксонского типа: прекрасная модель для Грегори, чтобы иллюстрировать какой-нибудь рассказ об идеальном американском герое. Появляясь вместе, мы в самом деле выглядели, как Фред и Грегори. Мало того, Китчен и относился ко мне так же почтительно, как Фред к Грегори, – полный абсурд. Фред был косноязычный и по-своему обаятельный тупица, а мой закадычный друг, который спал тут же на раскладушке, окончил Йельскую высшую юридическую школу, к тому же профессионально играл на рояле, в теннис, в гольф.

Не только эта опасная бритва досталась ему в наследство от его семьи, но и куча талантов. Отец его был первоклассным виолончелистом, замечательно играл в шахматы, прославился как садовод и, конечно, как выдающийся юрист, который одним из первых начал борьбу за права черных.

Спящий мой приятель обскакал меня и по военной части, став подполковником Воздушно-десантных войск, а в боях действительно проявил отчаянную храбрость. И тем не менее он передо мной благоговел, поскольку я умел делать то, чему он так никогда и не выучился, – в рисунке и в живописи добиваться абсолютного сходства.

Что же касается моих собственных работ, висевших в студии, этих огромных цветовых полей, перед которыми я мог стоять часами в полном оцепенении, – они для меня были только началом. Я надеялся, что они будут усложняться и усложняться по мере того, как медленно, но неуклонно я буду приближаться к тому, что до сих пор ускользало от меня: к душе, к душе, к душе.

* * *

Я разбудил его и пригласил в таверну «Кедр» на ранний ужин, сказал, что плачу. О потрясающем деле, которое удалось провернуть во Флоренции, я промолчал, ведь он в нем не участвовал. Пульверизатор к нему в руки еще не попал, это произойдет через два дня.

Когда умерла графиня Портомаджьоре, в ее коллекции, между прочим, было шестнадцать работ Терри Китчена.

* * *

Ранний ужин означал и раннюю выпивку. За задним столиком, который стал нашим постоянным местом, уже сидели три художника. Назову их X, Y и Z. Не желая поощрять обывателей, которые считают, что первые абстрактные экспрессионисты – сплошь пьяницы и дикари, позвольте сказать, кто за этими инициалами не скрывается.

Не скрываются за ними – повторяю, не скрываются – Уильям Базиотис, Джеймс Брукс, Биллем де Конинг, Аршил Горки – к этому времени он уже умер, Адольф Готтлиб, Филип Гастон, Ханс Хофман, Барнет Ньюмен, Джексон Поллок, Эд Рейнгарт, Марк Ротко, Клиффорд Стилл, Сид Соломон, Бредли Уокер Томлин.

Поллок, правда, появился в тот вечер, причем на полицейской машине, но был совсем плох. Не мог произнести ни слова и скоро отправился домой. А один из присутствующих, насколько я знал, вообще был не художник. Он был портной. Звали его Исидор Финкельштейн, его мастерская находилась как раз напротив таверны. После нескольких рюмок он болтал о живописи не хуже остальных. Его дед, венский портной, рассказал он, перед первой мировой войной сшил несколько костюмов Густаву Климту[6].

И тут мы стали выяснять, почему это, несмотря на несколько выставок, которые с энтузиазмом отметила критика, и несмотря на большую статью о Поллоке в «Лайфе», мы ничего не можем заработать на жизнь.

Решили, что, может, это из-за нашей небрежности в одежде и неухоженности. В шутку, разумеется. Мы только и знали, что шутить. До сих пор не могу понять, с чего это вдруг шесть лет спустя все стало таким трагически серьезным для Поллока и Китчена.

* * *

Сидел в таверне «Кедр» и Шлезингер. Именно здесь мы и познакомились. Пол собирал материал для романа о художниках, одного из многих, которые он так и не написал.

Помню, в конце вечера он сказал мне:

– До меня не доходит, как при вашей неистовой увлеченности вы такие несерьезные.

– А в жизни все только шутка, разве не знаете? – сказал я.

– Нет, – ответил он.

* * *

Финкельштейн заявил, что жаждет решить проблему одежды для всех, кого она волнует. Он готов пошить костюмы в рассрочку с маленькими предварительным взносом. Дальше помню только, как в мастерской Финкельштейн снимает мерки с X, Y, Z, Китчена и меня. Поллок со Шлезингером тоже туда отправились, но лишь в качестве наблюдателей. Денег, разумеется, ни у кого, кроме меня, не было, и я, как мне и положено, заплатил предварительный взнос за всех туристскими чеками, оставшимися от поездки во Флоренцию.

На следующий же день, между прочим, X, Y и Z расплатились со мной картинами. У Х были ключи от нашей квартиры, я дал их ему, когда его вышвырнули из паршивенькой гостиницы за то, что он чуть не спалил кровать. Он и двое других явились без предупреждения, оставили картины и ушли, не дав бедной Дороти опомниться.

* * *

Финкельштеин, тот самый портной, на войне действительно убивал, как и Китчен. Я – нет.

Финкельштеин служил в Третьей армии Паттона, он бьш танкистом. Снимая с меня мерку для костюма, который и сейчас висит у меня в шкафу, он с набитым булавками ртом рассказал, как мальчишка с противотанковым ружьем за два дня до окончания войны в Европе покорежил гусеницу его танка.