Лето в Провансе - Люси Колман

почти год. Потом, после гибели моей сестры, четыре месяца мы ничего там не делали.

То был первый день нашей совместной жизни, пусть ремонт и не был закончен, начало нашего будущего. До гибели Рейчел у меня было ощущение дюжины рождественских праздников, слившихся воедино: мы оба ликовали. Сразу после трагедии было не до торжеств: нам не хватало Рейчел, нас обуревал гнев, что рок отнял ее у нас.

Разлучаясь, мы с Эйденом договорились не горевать о нашей временной разлуке в памятные для нас даты. Компенсацией должны были стать веселые многолюдные праздники в следующем году. Но мне стыдно, что я забыла про нашу годовщину. Сегодняшнее сентиментальное настроение Эйдена свидетельствует о том, что его что-то печалит. Возможно, он не выдержал трудностей, потому что раньше никогда не сталкивался с необходимостью самостоятельно справляться с бедами. Мне тяжело оттого, что я не могу обнять его и утешить.

Я вздыхаю. Мне необходимо поговорить с Ханной о Нико. Не думаю, что она случайно обронила в разговоре с Эйденом что-то такое, что усугубило его тревогу. Я трогаю пальцем погасший экран, мне хочется вернуть на него мужа. Но что бы я ему сказала? Лучше написать сообщение.

«Звони мне в любое время, когда я тебе понадоблюсь: и днем, и ночью. Всегда твоя Ф.».

* * *

– Прекрасно, Ферн! Вы сами довольны своим прогрессом?

Нико появляется у меня за плечом и наблюдает, как я веду кистью снизу вверх.

– Кажется, да. Я назову эту вещь «Уединение».

Он продолжает изучать холст, так и сяк наклоняя голову, приближая лицо почти вплотную, чтобы рассмотреть мои мазки.

– Удачное решение. Я думал о «Разлуке» или «Одиночестве», – тихо отвечает он. – Вы передали ощущение глубины, изобразив свет, исходящий из середины. Вот это – человек? – Он указывает на угадывающуюся посреди цветного пятна фигуру.

– Да, душа. Слои краски – как вуаль, которую надо убрать, чтобы добраться до своей истинной сути.

– Гм… – Он одобрительно кивает. Меня разбирает смех.

– А с другой стороны, это может быть всего лишь желтым пятном, освещением стены, темой для обсуждения.

Он покашливает:

– Это привлекает внимание. Чем дольше смотришь туда, тем больше видишь. Умно! И непросто при таком ограниченном выборе тонов. Впечатляет!

Мне трудно не гордиться его похвалой. Каждый мазок я делала с огромным удовольствием. Сам цвет поднимал мне настроение, хотя день выдался непростой.

– Знаете, Ферн, видеть вас здесь, наблюдать, как вы поглощены работой, было полезно для меня самого. Давно я не следил за кем-то так долго. Это поучительный опыт, напоминание о моих ранних годах.

Я полощу кисть в банке с чистой водой, вытираю ее тряпкой.

– По-моему, это невесело – наблюдать за кем-то и постоянно бороться с желанием поправлять. Сейчас мне даже не верится, как многому я научилась за последние два месяца.

– Вы хорошая ученица. Вы учитесь наблюдая. Важно, что вы впитываете то, что полезнее всего для вашего собственного стиля. Не бывает двух одинаковых художников, отсюда уникальность каждой картины. Вы уже заканчиваете? – спрашивает он, когда я погружаю в банку еще одну кисть.

– Наверное. Хочу, чтобы высох этот фрагмент, потом добавлю немного белого отлива для иллюзии волны.

Нико приподнимает бровь и отходит на два шага:

– Встаньте здесь. Чем дальше я отхожу, тем лучше открывается перспектива. Эта душа попадает почти внутрь солнца, оно как будто ее поглотило, заключило в капсулу.

Я делаю, как он предлагает, и убеждаюсь, что он прав.

Теперь он поднимает обе брови:

– Какая желтая желтизна! Между прочим, как вы отнесетесь к бокалу вина?

– Я не против.

Нико отлучатся в чулан за вином, а я выключаю почти весь свет и подхожу к стеклянным дверям. Ветер гнет голые ветви, жесткая и густая вечнозеленая растительность гораздо лучше выдерживает его напор.

– Представляю, как холодно на ветру! – говорит Нико, протягивая мне полный бокал.

– Да уж… Порой зима кажется бесконечной.

Он садится на пол, приваливается спиной к стене. Я делаю то же самое и, сидя напротив него, тоже смотрю на сад, на тени, колеблющиеся вместе с кустарником.

– Забавно, что ребенок видит совсем не то, что взрослый: он воображает чудищ, из которых состоит полная опасностей тьма, – говорю я.

– Мне пришла та же мысль. Но мозг чудит, бывает, даже у взрослого. Однажды мы с отцом ходили вместе с местными жителями за трюфелями как раз такой ночью, как сейчас. Там трюфеля называют черными алмазами. Мы забрели в чащу с фонарями.

– Не знала, что трюфели можно собирать зимой.

– С июня по август и с ноября по март, под собачий лай…

Я слегка покачиваю бокалом с темно-красным вином, вдыхаю аромат, отпиваю.

– Ночью, в темноте? Не проще ли при свете дня?

– Проще, но бывают тайные местечки. Грибы прячутся всего в нескольких дюймах под поверхностью, защищаясь от мороза и снега. Ты крадешься по земле, схваченной морозцем…

Впервые он рассказывает о своем совместном занятии с отцом. Наверное, это какое-то выдающееся воспоминание.

– Подмораживало, ветер был такой же колючий, как сегодня. Он был той ночью вполне трезв: не хотел позориться перед людьми. Он тогда еще был в себе – в хорошие дни. Пока мы шли, он почему-то завел речь о прошлом. Когда я был мал, он часто со мной гулял, и теперь мне было странно слышать в его голосе тепло. Я понял, что он тоскует по неслучившемуся, по той жизни, которую мог бы прожить, если бы обуздал своих демонов.

Нико прижимается к стене затылком, одна нога у него вытянута, другая согнута в колене, на котором лежит рука с бокалом. Он погружен в раздумья, и я, не желая его отвлекать, молчу. Отвернувшись, я смотрю в небо.

И вдруг вижу ЭТО.

– Падающая звезда! – кричу я. Он вскакивает, расплескивая на штанину вино, и смеется. – Вы тоже видели? – спрашиваю я, надеясь, что да.

Он широко улыбается:

– Да, успел. Скорее загадывайте желание, только не говорите мне какое.

Я с улыбкой киваю. Желание сформировалось в тот самый момент, когда я увидела яркую звездочку, описывавшую в черном небе безупречную дугу: «Пусть у всех все будет благополучно, и пусть все окажутся там, где им суждено».

– Не скажу, что я в это верю, – оговариваюсь я. – Но мало ли что…

– В то, что сбываются ли наши желания? В детстве и в юности я желал одного: покоя для моей матери. Когда умер отец, я думал, что ей станет легче жить, но она не выдержала одиночества и разочарования, острого чувства своей неудачи. Присмотр за ним превратился в смысл ее жизни, она день за днем выбивалась из сил, стараясь не подкачать. И вдруг – пустота, вакуум, как она назвала это мне. Ничего грустнее этого я никогда не слышал. Как можно тосковать по эгоисту, который всю жизнь над тобой издевался? Который похитил твою жизнь, как бессовестный вор!

Невозможно представить, чтобы родитель ввергал своего ребенка и своего