Свид 24. Книга 1 - Реми Медьяр

он им надоел своим шершавым голосом, от которого после его ухода ещё висело неприятное амбре из мятных конфеток и сигарет.  Это скверное сочетание не выносил и Мерсад, ему было стыдно, что его беттер докучает другим пострадавшим в палате, но поделать ничего не мог, руки его крепко были связаны узами договора.

По прошествию второй недели он почти забыл о записи на дискете. В его Рауке тоже была запись, но он намеренно её отключал всякий раз, когда шёл в бой. Не мог он допустить для себя мысли, что кто-то будет лицезреть его смерть, какой бы героической она не была, смерть в его глазах всегда была мерзкой и пугающей. Он нарушал устав, но его известность давала ему послабления. Местные полковые получали свои бонусы от этой популярности. Финансирование их росло прямо пропорционально популярности бойцов. Неизвестные донаторы лили деньги на всё лишь бы их лошадка, как говорится, дошла до финиша. Мерсад всех деталей этих махинаций не знал, до него деньги не доходили, зато доходили все лучшие техники, кто возился с его Рауком денно и нощно. Это немало облегчало его жизнь, а в остальном он и не нуждался лишь потому, что вырос в фермерской деревне, где вода всегда была по часам, самый близкий магазин находился в десяти километрах от дома, а из новинок в технике были только новые трактора и Рауки для обработки полей. Он не гнушался тяжелой работы, выбора особо и не было, с самого детства его растили в строгости и отлынивать от работы было неприемлемо.

Так он и рос, среди пшеничных полей, в семье скромного фермера. Таких как он не брали на фронт, люди, занимающиеся продовольственным снабжением в любом его виде, наделялись бронью от призыва, они были нужны здесь в тылу. Поэтому Мерсад никогда не мог представить, что станет одним из лучших бойцов, одним из самых жестоких и мстительных. Он запоминал шрамы на обшивке противников, кто умудрялся от него улизнуть и разыскивал их при следующей стычке. Он не гнушался драками среди своих и те либо обходили его стороной, либо вступали в его группу таких же бездушных головорезов. Он любил расхаживать по полям, после налета и добивать противников, в которых ещё теплилась жизнь. Этим он заслужил уважение среди полковых и товарищей, а те, кто не одобрял его методы, старались избегать контакта с ним. Этим же он взял многих крупных ставочников, кто также не пренебрегал жестокостью. Но в минуты спокойствия он останавливался и заглядывал, как и все бойцы в свое безоблачное прошлое. Жизнь его, и он сам будто разделились на до и после.

Для многих его жестокость была только юношеской бравадой, игрой на камеру и многие его за это любили без меры. Однако лишь единицы знали его истинные причины к такому поведению.

Когда фронт начал приближаться к их полям, многие покинули свои земли, бросили, не раздумывая, колосящиеся поля и бежали первым же поездом для беженцев, но не отец Мерсада. Тот был старой закалки, он не видел жизни за пределами его любимых гектаров. Мать ночами вздрагивала от взрывов, которые с каждым днём становились всё отчетливее слышны. Мерсад до поздней ночи наблюдай как сверкают залпы орудий вдалеке. Его это не пугало, больше завораживало. Мозг, взращённый на ежедневной пропаганде, льющейся с экрана старого телевизора, не мог принять факт отступления. Для миллионов их крошечный кусок земли был лишь маневром умных дяденек в форме. Но когда ночной бросок не удался и по нежным колосьям пшеницы потекли словно реки бегущие Рауки, машины снабжения и вереницы напуганных людей с остекленелыми глазами, Мерсад в одночасье перестал верить во всю эту розовую картинку, которую рисовали телеканалы.

Отец без конца бегал вокруг дома, понося беглецов, проклиная за потоптанную пшеницу и даже не замечал, как вдали уже показались первые Свиды, ровным строем шагающие аккурат к их неприметному домику. Мерсад запомнил всё до минуты, как мать бездвижно стояла в ночной сорочке на пороге дома, волосы её уже, тронутые проседью, развевались на холодном ночном ветру. Как отец суетился, бегая от пристроя к дому разыскивая давно забытую всеми винтовку. Помнил, как младший брат держался за его коленку и всё спрашивал, что-то, но напуганный Мерсад в шуме непрекращающихся залпов, ничего не слышал, даже своего собственного голоса, призывающего бежать. Он метнулся к отцу, схватил его за плечи и начал трясти, пытаясь словно разбудить его, но тот лишь толкнул его в пристрой и Мерсад упал на землю, которую так тщательно подметал каждое утро. Отец был силён, несмотря на возраст, тяжелый труд задубил его мышцы за долгие годы работы в поле.

А потом вспышка, одна вторая. Мерсад вжался в угол между пристроем и гаражом, его оглушило. В свете залпов он увидел, как крыша дома вспыхнула и словно поднялась над самим домом. Крыльцо разлетелось в шепки унося в небытие его мать. Отец исчез в дыму, его рев ещё слышался несколько минут, а потом снова залп и тишина.

Мерсад не слышал голоса брата. Каждую ночь после он думал, что малыш даже не успел пискнуть как был разорван в клочья очередным ударом. Когда первый отряд Свидов прошёл по разбитому двору, Мерсад выполз из угла и начал на ощупь шарить по земле. Руки его тряслись, в голове гудело. Сначала он нашел отца, руки его всё еще крепко сжимали старую винтовку, но половины тела не было, лишь из оторванных лохмотьев туловища стекала упругими струями кровь. Мерсад закричал, отполз в свой угол и завыл, он не мог даже плакать, только кричать. Шум продолжающихся залпов не утихал.

Набравших сил он пополз в направлении, где последний раз стоял с маленьким братом. Земля всюду была изрыта, он то и дело полз то вниз, то вверх на ходу шаря по земле. Нащупав что-то мягкое, он рванул это к себе и тут же отбросил. Крошечная ручка упала в метре от него. В темного он едва мог различить, где лежат остальные части тела. Ужас охватил его, в одночасье он лишился дома, семьи и всего того, чем так дорожил. Глядя на пылающую крышу дома и растерзанное крыльцо, он понял, что в живых здесь остался только он один.

На подходе был следующий отряд Свидов – новички, они зачищали поля после основного строя. Их никогда не кидали в бой первыми, но от этого они не были менее опасными.

Мерсад, пригибаясь среди влажной от росы пшеницы, стал выбираться за пределы