О современной поэзии - Гвидо Маццони

Однако не все современные стихи одинаково непонятны. Фортини, посвятивший этой проблеме одну из своих последних работ, различает два типа сопротивления интерпретации – затемненность (oscurità) и трудность (difficoltà).

«Затемненность» – это состояние текста или его части, не позволяющее быстро сделать такой парафраз, который бы удовлетворял требованиям к парафразу, то есть уменьшить, насколько это возможно, присутствие автореференциальных элементов, сохранив референциальные. Метафору «Ахилл – это лев» перевести (понять, объяснить) легче, чем «Ахилл – это муха», по крайней мере в культурном контексте, где лев превратился в традиционный стереотип. Ясно, что вторая метафора является «темной», только если вырвать ее из контекста, который вполне может ее оправдать и сделать не менее понятной, чем первая. Если же взглянуть на экспрессивно-стилистическую функцию и познавательную функцию (всегда относительной) непонятности или непроницаемости текста или его части, можно сказать, что эту «затемненность» невозможно и не нужно «побеждать» или «преодолевать», ведь на самом деле она существует как особая «фигура», подобная умолчанию или эвфемизму. Чтобы не пропала важная часть «сообщения», эта «затемненность» должна остаться; как известно, это, кроме всего прочего, мимесис «затемненности» отношений между людьми.

«Трудность» – это свойство затемненности, не основополагающее, но временное свойство, с ней можно справиться, если читатель обладает определенного уровня компетенцией. «Трудность» – это тоже стилистическая черта, более того, во многих литературных традициях трудность является организованной и намеренной. Она отличается от «затемненности» тем, что допускает и даже требует интерпретации и парафраза. Поэтическая «затемненность» предстает как непреодолимое препятствие, как (об этом уже сказано) «ядро, которое невозможно разбить», то есть как система не поддающихся рациональному объяснению эквивалентностей [sic: вероятно, они все же поддаются рациональному объяснению]: в крайнем случае «затемненность» выходит за границы внятного языка, ее крайняя форма – хаос или молчание, свойственное всякому герметическому знанию; в нашем столетии их популярный вариант предложили авангардисты и сюрреалисты. «Трудность», напротив, предстает как временная загадка, которую можно разгадать при помощи определенных инструментов, а значит, при помощи критического прочтения или герменевтики, показав (типичный для любителей аллегорий) разрыв между языковым предметом, для которого существует бесконечное множество «переводов», и его временным коммуникативно-рациональным «переводом»322.

Затемненность рождается из исключительно субъективной деформации речи нулевой степени, основанной на ясной логике и понятном всем смысле, – так происходит, когда мы придумываем метафоры, никак не связанные с чувственным восприятием или с привычными ассоциациями, которые соединяются у нас с каким-то предметом, человеком или ситуацией. Если я говорю: «Ахилл – это муха» или «Этот стол – яблоко», я заменяю общепринятые семантические поля на свое собственное семантическое поле, символическую проекцию моего субъективного отличия и затемненности отношений между людьми. Трудность – это временная загадка, основанная на различии в знаниях, которое может восполнить парафраз, позволив читателю получить сведения, указываемые поэтом. Когда Данте называет «ту, чье тридцать тайное число»323 или когда Монтале завершает «Увидеть бы тебя…» образом, который кажется странным, читатель сначала удивляется, но затем раскрывает тайну, найдя в примечаниях нужные объяснения. В этой связи Фортини должен был уточнить, что есть два типа трудностей и два типа парафраза, поскольку невозможно спутать текст, содержащий отсылку ко всем доступным, публичным сведениям, с текстом, отсылающим к незначительным происшествиям из частной жизни; тем не менее не вызывает сомнения, что объяснить образ шакалов на поводке – то же самое, что объяснить упоминание о тайном числе тридцать или слова «меж войлоком и войлоком державный» в первой песни «Божественной комедии» [пер. М. Лозинского. – Прим. пер.]. Хотя природа аллюзии, которую объясняет комментатор, иная, в обоих случаях возможно привести фигуры к гипотетической фразе нулевой степени.

Разумеется, затемненность и трудность – не исключающие друг друга состояния, а относительные величины, зависящие от степени компетентности читателя, связанные между собой, как крайние точки шкалы. Если правда, что обе они существовали всегда (трудность – неотъемлемое свойство поэтического языка, «поэтический слог» – всего лишь аппарат сложных синонимов, которые выбирают, чтобы отдалить сочинение в стихах от обычной речи), правда и то, что современная поэзия изменила их природу и частоту их появления, увеличив количество индивидуальных аллюзий и начав погоню за необычными образами. Когда я читаю «Et l’Homme saigné noir à ton flanc souverain» («И умирал черно у ног твоих Мужчина») в «Рыдала розово звезда», я могу решить, что эта строка родилась благодаря трансформации элементарной фразы или благодаря отдаленному мимесису действия, события, предмета; однако я также могу решить, что Рембо описал на бумаге неясный умственный процесс – затемненный, несводимый к обычному языку и к обычному восприятию. В эпоху исторического авангарда затемненность еще больше усиливается, расшифровать текст становится еще труднее. Вот как начинается стихотворение Бретона «Le Soleil en laisse» («Солнце на поводке») из сборника «Земной свет» (1923):

Le grand frigorifique blanc dans la nuit des temps

Qui distribue les frissons à la ville

Chante pour lui seul

Et le fond de sa chanson ressemble à la nuit

Qui fait bien ce qu’elle fait et pleure de le savoir

Une nuit où j’étais de quart sur un volcan

J’ouvris sans bruit la porte d’une cabine et me jetai aux pieds de la lenteur

Tant je la trouvai belle et prête à m’obéir

Ce n’était qu’un rayon de la roue voilée

Au passage des morts elle s’appuyait sur moi324.

Большой белый рефрижератор в ночи времен

Распространяющий дрожь по городу

Поет для себя самого

Его гулкая песнь похожа на ночь

Прекрасно справляющуюся со своим занятием и плачущую от того, что ей это известно

Той ночью, когда я был сторожем на вулкане,

Я бесшумно открыл дверцу будки и упал к ногам неспешности

Она казалась мне столь прекрасной и готовой повиноваться

Словно спица гнутого колеса

Когда мимо шли мертвые, она прижималась ко мне.

Стилистический разрыв с текстом нулевой степени настолько велик, что текст становится непроницаемым. Что такое «Большой белый рефрижератор в ночи времен / Распространяющий дрожь по городу»? Образ, украшающий verbum proprium, или метафорическое произведение, утратившее всякую связь с естественным способом выражения мысли? Независимо от содержания отдельных отрывков, на мой взгляд, ясно, что язык «Солнца на поводке» не ограничивается метафорическим переодеванием или метонимическим вырезанием частей того, что доступно ощущению, а следует иной логике. Кажется, что в голове у Бретона не существует фразы, сцены или истории нулевой степени (разве что очень расплывчатые);