«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I - Вера Мильчина

Французский историк литературы Шарль Корбе, который назвал брошюру Париса «очередным антирусским памфлетом», весьма обидным для русских, на мой взгляд, не совсем прав. Корбе инкриминирует Парису в первую очередь финальный пассаж, где французский автор объясняет, почему Европе можно не бояться агрессии со стороны России: народ здесь слишком забит, чтобы торговля и промышленность могли развиться и обеспечить государству необходимую мощь. Между тем на фоне распространенных в европейской печати устрашающих рассказов о новых варварах, которые грозят Европе неминуемым завоеванием, такой подход можно счесть достаточно «вегетарианским» и едва ли не сочувственным по отношению к русскому народу.

Конечно, книга Париса была и не настолько хвалебной, чтобы быть рекомендованной для чтения в России. Лишь получением информации из вторых рук можно объяснить доброжелательную интонацию заметки о «новом французском историке России», напечатанной в 1834 году в «Журнале Министерства народного просвещения»; в 1836 году ошибка была исправлена и «История России» попала в число книг, «запрещенных для публики».

И тем не менее Парис подошел к российской истории не как памфлетист и тем более не как царедворец, а как медиевист (пусть еще только начинающий и во многом несамостоятельный). Его интересует в первую очередь средневековый период, которому он, по его собственному признанию, уделяет особенно много внимания. В конце XIX века, в период становления профессиональной французской русистики, к работе Париса стали относиться пренебрежительно, однако авторитетный современный исследователь Мишель Кадо пишет, что вплоть до Альфреда Рамбо, чья «Эпическая Россия» вышла в 1876 году, Парис оставался «единственным французским автором, который попытался рассказать соотечественникам о русском Средневековье» – причем рассказать, поставив его в контекст Средневековья европейского.

Коварные интриги и кровавые убийства, столь многочисленные в русской истории, подчеркивает Парис, вовсе не следует считать отличительной чертой именно русских; такими эпизодами, пишет он, полна история всех народов на ранних этапах их развития; история Франции от них тоже не свободна. Персонажей французской истории Парис регулярно упоминает в своем рассказе об истории русской. Порой он противопоставляет грубых русских более цивилизованным французам, но порой ставит их на одну доску (например, киевского великого князя Владимира он именует «князем-исполином, которого русские любят сравнивать с Карлом Великим, хотя, на мой взгляд, грубостью характера, преступлениями и конечным обращением в христианство он куда больше похож на Хлодвига»). Другой любимый прием Париса – хронологические параллели: рассказав о Владимире, он сообщает, что во Франции в то же самое время правил Гуго Капет, а дойдя до Ивана Калиты, указывает, что его французским современником был Филипп Валуа. Наконец, кроме хронологических, Парис отмечает, так сказать, генеалогические связи и сообщает о браке Анны Ярославны с Генрихом I: «Следовательно, несколько капель крови Рюрика текут в жилах наших королей». Между тем в описываемый период с таким сочувственным вниманием подходили к русскому Средневековью далеко не все французы; например, упомянутый выше Анри Мериме, в своей книге неоднократно признающийся в любви к России, называет русскую историю до Петра «собранием бесформенных мумий, выцветших портретов, изуродованных фигур», картиной, которая отличается «утомительным однообразием или возмутительной жестокостью» и на знакомство с которой не всегда хватает терпения даже у самих русских.

Переходя к эпохам сравнительно недавним, Парис дает российским императорам достаточно оригинальные оценки; например, против ожидания, он с немалой симпатией отзывается о Павле I: конечно, пишет Парис, Павел был деспотом, однако следует учесть, что у него было тяжелое детство, а став императором, он задумал немало нововведений, призванных улучшить экономическое положение страны; наконец, что особенно важно, он отличался чистотой нрава, а это ценнейшее качество в правителе, особенно по контрасту с развратом, господствовавшим при русском дворе в царствование Екатерины.

И, наконец, самое удивительное: Парис не предъявляет обвинений Николаю I. Правда, пишет он, «в России, где истина никогда не является во всем своем блеске, до сих пор вызывают сомнение и добровольность отречения Константина, и искренность поведения Николая»; да что там, даже относительно смерти Александра в обществе шли самые противоречивые толки: «некоторые люди доходили до того, что подозревали здесь преступление и смерть насильственную, хотя не могли сказать ничего определенного ни о причине, ни о природе, ни о следствиях этого злодеяния». Однако французский автор нимало не обольщается и насчет участников декабрьского восстания: говорят, пишет он, будто они хотели избавить нацию от ига, дать крестьянам свободу, а стране либеральную конституцию. Но, возражает он, это означало бы для самих заговорщиков необходимость пойти на такие жертвы, о которых они слышать не желали, – на отказ от помещичьих прав, на которых всецело зиждется их благосостояние. После чего следует пылкий антиаристократический пассаж (впрочем, исключенный, как и суждения о событиях 1825 года, из второго издания 1834 года):

Трудно сказать, послужили ли Парису источником те «рассуждения о политических делах», которым он предавался в Москве в обществе князя Масальского, смотрел ли он на российскую ситуацию сквозь призму истории французской, в которой такое значительное место занимает борьба аристократов с королевской властью, или же просто мыслил в соответствии с известной схемой о добром царе и злых боярах (которые как раз и не довели его, Париса, жалобу до сведения государя). Как бы там ни было, выводы, к которым пришел Парис, отличались от расхожих французских представлений о русских императорах как государях всевластных и всемогущих и – во всяком случае применительно к крестьянскому вопросу – соответствовали реальной расстановке сил в российских верхах (Николай в самом деле не однажды пытался покончить с крепостным правом, но не находил поддержки у своего окружения).

Изгнание из России произвело в уме Париса метаморфозу не вполне предсказуемую и не вполне типичную; отправляясь туда, он, судя хотя бы по письму, насторожившему III Отделение, придерживался если и не радикальных, то в общем достаточно либеральных взглядов. Высылка заставила его качнуться не «влево» (как Кюстина, который, по его собственному признанию, ехал в Россию поборником абсолютной монархии, а возвратился сторонником конституционной), а вправо. Причем движение это заметно даже при сравнении первого издания «Истории России» со вторым, вышедшим двумя годами позже. Парис ввел в него главу о «Нравах и обычаях русских в XIX веке», в начале которой заявляет: «Нет народа, о котором было бы высказано столько наглой лжи и подлого вздора; чтобы опорочить или осмеять русских, писавшие о них все извратили, все исказили». Сам же он претендует на то, чтобы опровергнуть наконец все эти клеветы и «представить Россию в истинном свете». Конечно, не один российский опыт тому причиной, но именно после возвращения из России Луи Парис постепенно сделался защитником средневековых культурных ценностей от современных «идеологов» – либералов.