Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

Сальвадор в последний раз потрепал Хуанку по спине.

– Pronto los hombres que mataron a tu hermano van a pagar por lo que hicieron[228].

Хуанка подбросил в воздух ключи, полученные от священника, поймал их и двинулся к «Хонде».

– Так сделаем это.

Что-то перевернулось у меня в мозгу. «Глаз за глаз. Скоро люди, убившие твоего брата, заплатят за содеянное». Дыхание застряло у меня в легких. Так значит, все это не ради денег. Хуанка жаждал мести. А если он мог хранить это в тайне, то он способен на вещи и похуже.

Глава 20

Хуанка выехал с церковной парковки на широкую улицу с двусторонним движением. Он включил радио, из динамиков полилась музыка в стиле банда[229], но динамики оказались покалеченными и выдавали в основном гудение, которое вибрировало сбоку от моего бедра и вокруг моих ушей.

На улицах было темно, мир сместился в ночной режим. Никакого изобилия работающих заведений поблизости не было. Огромные заброшенные участки земли за высокими заборами – и больше ничего не открывалось моему взгляду справа. Это место скорее напоминало мне не жилой район, а нечто вроде складской площадки, на которую чаще приезжают грузовики, чем легковушки.

Мы сворачивали налево на более широкую авеню, когда заговорил Брайан.

– Ты, Хуанка, и вправду собираешься удалить эти татуировки с лица?

– Я их удалю. Моей матери это понравится. Первые буквы от Barrio Azteka я сделал на подбородке, когда мне было шестнадцать. Она потом несколько недель со мной не разговаривала. Она всегда ненавидела улицу. Улицы забрали у нее слишком многое, вы меня понимаете? Ninguna madre debería enterrar a un hijo, y ella ha enterrado a dos[230].

* * *

Меня удивило, что он так быстро ответил на вопрос и выдал нам столько всего. Некоторые люди более открыты, другие предпочитают все держать при себе и не подпускать к личной жизни чужих. Хуанка, казалось мне, принадлежал ко второму типу. Что и размягчило его, когда он оказался дома, когда увидел мать.

– Хуанка, а что случилось с… – Я подвесил вопрос в воздухе.

Хуанка поднял свой телефон. На экране была фотография – его и двух других мужчин, они стояли, положив друг другу руки на плечи, их объятия свидетельствовали о близости и любви. Их лица были черновыми зарисовками одного портрета. Его братья. Один из них показался мне знакомым, но я не мог понять почему. У него были тонкие усики, которые начинали комически загибаться вверх по концам.

– Гильермо – который справа. Тот, что слева, – Омар. Он научил меня всему, что я знаю о… всем. Mi viejo no estaba, así que Omar se convirtiо́ en mi padre[231].

Улыбки на фотографии не были садистскими улыбками убийц или масками преступников, пытающихся выглядеть респектабельно, – это были улыбки людей, которые любят друг друга, знают друг о друге все и вместе пережили страшное. Их улыбки были искренними и теплыми. Я не сомневался, что это одна из любимых фотографий матери Хуанки.

Хуанка убрал телефон и включил радио.

– Мы почти на месте.

В его голосе не слышалось злости, но я не хотел испытывать судьбу, увидев, что он может сделать с дюжиной ножей и человеческой плотью. В одном он был прав: ни одна мать не должна хоронить сына… или дочь.

Я подумал о Мелисе. Мне хотелось, чтобы она сейчас спала. Ее боль, наверное, сравнима с моей. Нет, ее боль, наверное, сильнее. Она девять месяцев носила Аниту в себе, а потом вытолкнула ее в этот мир. Между ними была связь, сотканная этим странным, жестоким, крикливым, кровавым, мучительным ритуалом, который мы называем деторождением. Я же был всего лишь идиотом, который стоял рядом и был готов держать ее за руку, накормить кокосом, дать воды – все, что она попросит, но я не сделал ничего. Я часто спрашивал себя, как наши боли, мучительные, какими они, несомненно, были, разнились из-за этой связи, которая есть у каждой матери с детьми, рожденными ею в этот свет.

Я смотрел на мелькающий в окне машины мир, непохожий на тот, из которого мы прибыли сюда. Я читал вывески, запоминал. Бензозаправка Oxxo. Ресторан La Nueva Central. Мотель La Villita. Мотель El Refugio. Ресторан La Avenida. Такерия La Golondrina. Капелла San Sebastián Martir. Мебель La Colonia. Христианская церковь Христос есть мир. Гараж Manuel. Судя по заведениям, мимо которых мы проезжали, люди, живущие в Сьюдад-Хуаресе, не делали ничего, кроме как ели, трахались и молились.

Хуанка молча вел машину. Брайан на заднем сиденье снова старался держать себя в руках, сидел, прижавшись лбом к стеклу, со взглядом, потерявшимся в мире за пределами салона машины. Я смотрел на дорогу. Многое из того, что я видел, было мне в новинку. Но мелькали короткие вспышки мира, мне знакомого, мира, который я с удивлением узнавал по эту сторону границы. «Макдоналдс». Эпплби. Банк BBVA. Странная это была смесь, смесь, которая говорила о месте, где сталкиваются две культуры, где языки преобразуются в гибрид, где люди все время перемещаются между пространством, где у них есть ограниченные возможности, в другое пространство, которое одержимо мыслью о том, как выкинуть их вон, как отказать им в той мечте, на которой это самое пространство и было построено.

Мы некоторое время ехали молча, а ломаная, гудящая музыка заполняла салон. Сквозь помехи иногда проникало одно-два слова, создавая некую версию, слишком фрагментированную, чтобы ее понять, историю, слишком исковерканную, чтобы ее уловить. В некотором роде тот факт, что в машине звучала подобная музыка, не был лишен смысла.

– А кто этот чувак – Рейна, о котором говорил священник? – спросил Брайан.

– Ла Рейна – не мужчина, а женщина, – сказал Хуанка. – Она у Дона Васкеса… скажем так, ты к нему не попадешь, если сначала не побываешь у нее.

– Значит, она типа… секретарши?

– Нет, Би. Секретарши печатают на компьютерах, отвечают на звонки и заняты всякой такой херней. А Ла Рейна стреляет всяким говнососам в лицо и скармливает людей крокодилам. Она с тобой долго париться не будет. Она иностранка, она баба с такими яйцами – крупнее в Мексике не найдешь. С ней лучше не связываться. И о внешности ее всякой херни лучше не говорить. Я не шучу, когда говорю, что она стреляет в лицо и скармливает людей крокодилам.

Хуанка свернул налево, на улицу поменьше и сбросил скорость. На одной стороне тут стояли