Кларкенвельские рассказы - Питер Акройд

Все это время Мартин глаз не сводил с судьи; облаченный в алую мантию и золотую шелковую шапочку, он казался молодому законнику персонажем, сошедшим с витража какого-нибудь собора. Ход судебного процесса не был ему в новинку. Мартин уже освоил французский правовой лексикон и мог читать судебные ежегодники; кроме того, он изучал краткие изложения судебных решений и Реестр судебных постановлений. Начав рядовым учеником, он дорос до звания королевского адвоката, но мог получить право выступать в суде лишь через пять лет. Зато у него был прекрасный почерк, и Майлз Вавасур часто поручал ему написать то или иное нужное постановление и заполнить деловые бумаги. Мартину такая работа шла только на пользу: он учился тому, чего не найти ни в одном учебнике по юриспруденции. И судья, и адвокат, как он убедился, твердо верят, что если присяжный слушает голос собственной совести, то он слышит глас Божий. Тем не менее присяжные, оправдавшие подсудимого, несут ответственность за его дальнейшее поведение. Мало того, если присяжные признали подсудимого виновным, а потом он оказывается ни в чем не виноватым, он имеет право обвинить присяжных в злокозненном тайном сговоре. Обычно дела заслушивались тремя-четырьмя заседателями, однако если подсудимому казалось, что число заседателей может повлиять на исход дела, ему не возбранялось за определенную плату пригласить в присяжные еще нескольких людей. Когда вора признавали виновным, украденное добро шло в королевскую казну; когда оправдывали, оно доставалось вору. Жертвы преступлений крайне редко получали назад свое имущество или какое-либо возмещение убытков. Именно поэтому между истцом и обвиняемым частенько заключались приватные сделки на условии, что истец не станет уличать обвиняемого, если тот вернет часть украденного.

Майлз Вавасур отправил Мартина за двумя самыми важными свидетелями. Оба, церковный сторож округа Фаррингтон-Уизаут и попечитель Вест-Смитфилда, поджидали молодого законника у столба, известного под названием «Древо правды»: там обычно собирались свидетели. Сняв шапочку, Мартин почтительно поздоровался.

— У нас есть письмо, — сообщил приходский сторож. — Его нашли в доме торговца.

— Отлично. Сэр Майлз будет доволен. — Обернувшись, он увидел, что Дженкина ведут за барьер на место подсудимого, и заторопился: — Бежим, а то слушание уже начинается.

Сразу после ареста Дженкина отправили в Ньюгейтскую тюрьму, и вид у подмастерья теперь был такой, будто он подцепил сыпной тиф; воняло от него жутко, и Вавасур прикрывал нос надушенной тряпицей. Пол в Вестминстерском зале бы устлан камышом вперемешку с благовонными травами, чтобы заглушить исходивший от подсудимых смрад, но ничто не могло пересилить зловоние лондонских тюрем. Все судьи держали в кармане свернутую в комок льняную тряпочку, пропитанную анисовым маслом и настоем ромашки. Прежде чем приступить к работе, они выпивали крепкого бульону на свиных ножках и ячменного отвара с лимонным соком, надеясь тем уберечься от заразы. Когда Мартин со свидетелями приблизились к барьеру, судья уже объявлял, что всякий, у кого есть основания подозревать обвиняемого Дженкина в преступлении, обязан на следующий день дать свои показания.

После этого на свидетельское место вызвали попечителя Вест-Смитфилда, ранее допрашивавшего Энн Страго. Он обозвал подсудимого злодеем, описал, как обнаружил улику, и подробно изложил обвинения, которые в конце концов Энн решилась предъявить Дженкину. Затем, по обычаю, попечителя попросили обратиться непосредственно к подсудимому — в доказательство того, что обвинения он выдвигает не со злым умыслом.

— Я тебя насквозь знаю, — начал попечитель, обращаясь к Дженкину. — Это ты на Лонг-лейн ограбил некоего Блейза Уайта — мало того, что отнял лошадь и кошелек, ты его еще и избил. — Он покосился на Майлза Вавасура, и тот сделал знак, что следует продолжить показания. — Поганец ты этакий, тебя, как последнюю свинью, тянет не на луг цветущий, а на кучу дерьма. Я собрал трех достойных членов прихода, они все как один покажут, что ты — сквернавец, прощелыга, любитель шляться по ночам, сволочь каких свет не видывал, хорек вонючий, лоботряс…

— Дай отдохнуть языку, — приказал судья, которому надоел этот поток хулы. — Добро бы голос был приличный, тенор там или дискант, а тут — не пойми что. Пусть барристер составляет заключение об убийстве.

Мартин подал Майлзу Вавасуру бумагу с готовыми для заключения фразами; жалобы, изложенные в исковом заявлении, были подтверждены, и процесс пошел дальше своим чередом. Для начала барристер подробно описал преступное деяние, то есть отравление; используя соответствующие жесты и выражения, он изображал и убийцу, и его жертву; этому искусству специально обучали законников такого высокого ранга.

— Noctanter, это произошло ночью, — повторял Вавасур. На самом деле он этого знать не мог, зато прекрасно знал, что на присяжных особо сильное впечатление производят злодейства, совершаемые под покровом тьмы. — У меня с собой письмо, его обнаружили в доме несчастного торговца. Предназначено оно было бедной страдалице-жене. В письме… — он показал послание судье и присяжным, — Дженкин признается в гнусном злодействе и, пытаясь отчасти загладить свою вину, клянется в любви к означенной Энн.

— Что за письмо? Кто его писал? — перебил барристера судья; он находил особое удовольствие в том, чтобы прерывать людей на полуслове. — Изложите нам суть просто и ясно. Даже сквозь малую щелку можно увидеть свет Божий.

И Майлз Вавасур прочитал вслух полное страсти послание, автором которого была на самом деле Энн Страго: молодой любовник к тому времени ей изрядно прискучил.

— Писано с душевным трепетом в городе Лондоне, в четвертый день июля, — с преувеличенным чувством произнес в заключение барристер.

— Я крайне поражен услышанным, — вновь прервал его судья. — Есть ли доказательства, что именно Дженкин писал сие послание?

— Полагаю, милорд, это его опус.

— Полагаете? Значит, это лишь ваш домысел. Платон мне друг, сэр Майлз, но истина дороже. На каком основании изволите полагать?

Молодой законник внимательно следил за этим диалогом, но внезапно его внимание отвлек низенький человек, судя по одежде, лекарь; едва войдя в зал, он сразу пристально воззрился на Майлза Вавасура. Судья тем временем учинил барристеру разнос:

— Что вы рот разинули? Мух ловите? Ну-ка развяжите обвиняемого, пусть подойдет ближе.

Дженкина подвели к широкому, крытому зеленой скатертью столу, стоявшему между высоким резным стулом судьи и конторкой барристера. Гигантский стол был завален толстенными книгами и пергаментными листами. Бедняга Дженкин едва стоял на ногах, и пристав, доставивший его из тюрьмы, попросил дозволения усадить подсудимого. Судья в просьбе отказал и не терпящим возражения тоном стал допрашивать Дженкина по пунктам обвинения. Тот все отрицал. Себя он называл не иначе как злосчастным парнем, горько жаловался на страдания, которые терпел в Ньюгейтской тюрьме из-за скудной еды и отсутствия лечебной помощи. Вдобавок до этой минуты никто ему ни разу не объяснил, в чем его обвиняют.

— Так ты, стало быть, жалуешься? — сурово уточнил судья. — По лицу вижу, что настроение у тебя премрачное. Возвеселись! Шила в мешке не утаишь, правда все равно выйдет наружу. С Божьей помощью все уладится.