Тайная любовь княгини - Евгений Сухов

Лихой час продолжается до самого утра, а нечисть отмирает вместе с первыми лучами солнца, окутав своими бестелесными фигурами, словно дымкой, самые верхушки крыш.

Андрею Шуйскому не спалось, очень хотелось пить. Однако подниматься было лень. В этот час полагалось ступать по горнице с молитвой, держа в руках освященную свечу — только такая способна разметать по сторонам вражью колдовскую силу. А то общиплет она православного, как повар зарезанную курицу.

Оставалось надеяться, что скоро дрема паутиной обложит сознание, а дума на несколько часов оставит подуставшее за день тело.

Князь Андрей уже стал ощущать легкое забытье, как вдруг со двора раздался грубый оклик:

— Открывай, дворецкий! Хозяину твоему от матушки-государыни привет передать надобно.

— Чего ж вы так орете, окаянные. Да вы так всю нечисть во двор накличете. В поздний час явились, молодцы, — спит боярин.

— Отворяй ворота, да поширше! Нечего попусту рот разевать!

— Вот немилость-то какая. Чего же Андрей Михайлович скажет?

Дворецкий хотя и испугался, но сдаваться не хотел, и Шуйский знал, что тот скорее врастет в землю верстовым столбом, чем впустит незваных гостей.

«Лихой час, нечего сказать», — вздохнул Андрей Михайлович. Он вспомнил, что два дня подряд под самыми окнами его светлицы каркал ворон. Крик получался гортанным и зловещим. Челядь пробовала отогнать злодея камнями, бросала в него палками. Тот ненадолго отлетал, но снова возвращался на облюбованную ветку. Своим криком он сумел растревожить всю округу, и суеверные старухи стали крепить на ставни иконы, чтобы уберечься от беды.

Возможно, ворон каркал бы так еще долго, если бы не дворецкий. Рассерженный назойливостью птицы, он заправил пищаль дробью и пальнул в сторону крикливой твари. Брызнули во все стороны ошметки перьев, и растерзанное тельце пало на княжеский двор.

Андрей Шуйский понял, что расплата за тот роковой выстрел постучалась в его ворота и теперь орала задорным голосом Овчины-Оболенского:

— А вот сейчас мы твоего хозяина за шкирку вытрясем.

Андрей Михайлович разлепил веки, поднялся, набросил халат, подпоясал тугой живот цветастым пояском и, обернувшись на спасительный крест, широко зашагал прямо на дерзкий голос. Он крепко держал в руке свечу, пламя от которой билось во все стороны, и по прыгающим на стенах теням князь видел, что сумел расшугать нечистую силу.

— Отворяй, — распорядился Шуйский, выйдя на крыльцо.

Дворецкий, поминая по очереди беса и бога, стал спускаться к воротам.

Лязгнул тяжелый засов, а потом, сорвавшись с двухаршинной высоты, врезался в землю, сковырнув узким концом щебень.

Овчина-Оболенский вошел первым, с каждым шагом отодвигая дворецкого все глубже во двор, а когда тот уперся спиной в косяк рундука,[43]сердито скомандовал:

— Поди прочь, холоп, мне с твоим господином обмолвиться надобно!

Андрей Шуйский стоял неподвижно, сжимая в руке оплывший огарок. Пламя свечи озаряло его дородную фигуру, слегка полноватое лицо. Сейчас он напоминал идола, вырезанного древними мастерами из единого куска дерева.

Но идол ожил — стряхнул Андрей Михайлович воск, что запачкал полы халата, и спросил:

— С чем пожаловал, Иван?

— А это ты сейчас узнаешь. Эй, молодцы, — повернул голову Овчина-Оболенский к сопровождавшим его слугам, — принесите-ка сюда бечеву, на которой велено изменника доставить к государеву двору.

— Это мы мигом, — весело отозвался Иван Поджогин. — Этот поводок у нас на телеге едет. А ну, отворяйте-ка ширше ворота, дайте мерину во двор проехать.

Слуги налегли плечами на ворота, и те гостеприимно распахнулись настежь, впуская худосочную лошадку.

— Вот твой поводок, князь, — Шигона приподнял двумя руками край цепи. Она была нелегка, и Иван Юрьевич, сгибаясь под тяжелой ношей, с трудом поволок ее в сторону Шуйского.

— А ну подставляй шею, холоп! — закричал на Андрея Михайловича конюший. — Сказано было, чтобы через весь город на цепи тебя провести, как татя, а ежели дерзить будешь, так велено пороть тебя немилосердно, будто блудливую козу.

— Православные, дайте хоть кафтан надеть, — смирился Андрей, оглядывая обступивших его ворогов.

— А какая тебе разница, боярин, в чем перед тюремными сидельцами предстать, — воспротивился Овчина-Оболенский. — Набросьте на дерзкого цепи да сведите его со двора. Не пристало мне с мятежником степенные речи вести.

Боярина сбили с ног, коленями вжали в крыльцо и набросили на плечи двухпудовую цепь.

— Господи, только и смог на свободе с месяц побыть, неужно опять в башню возвращаться?

— А то как же, Андрей Михайлович? Надобно! Скучают по тебе тюремные постояльцы. А ну поднимайся, нечего тебе разлеживаться, государыня-матушка к разговору торопит. Шибче его держите, молодцы. Ежели упрямиться начнет, поторопите его хлыстами.

Андрей Шуйский с трудом поднялся, сделал неверный шаг, едва не упав, а затем, взяв цепь в руки, медленно побрел за служивыми людьми.

— Теперь к Юрию Ивановичу едем, его неволить станем, — сказал Оболенский. — Эх, хорош сегодня вечер, Ивашка, — мечтательно протянул князь, — в молодые годы бывало в такой день до зорьки миловался с сытной девкой.

Вздохнул глубоко Овчина, и его грудь, подобно упругим кузнечным мехам, выпустила в стылый ночной воздух горячую струю пара.

— Иван Федорович, да как же быть? Не велено, чтобы князя Юрия Ивановича неволить, — неожиданно воспротивился Шигона-Поджогин, вжимая в худенькие плечи угловатую голову. — А ежели государыня прогневается?

— Не прогневается, — заверил Оболенский. — А серчать на тебя станет — скажешь, что князь Иван Федорович повелел. И не могу я по-другому поступить: ежели мы сейчас с Юрием не справимся, то он нас завтра сам по ямам растаскает. — И, сощурившись, сказал то, о чем шептались бояре в дальних углах дворца: — Ты на государыню не оглядывайся, на меня смотри. Как я решу, так и будет.

— Так-то оно все так, — водил цыплячьими плечами Шигона, — только где же таким смельчакам сыскаться, чтобы самого Юрия Ивановича отважились пленить?

Князь Юрий жил в Земляном граде на своей даче. Этот огромный дом был завещан ему покойным батюшкой. Молодцов служивых здесь Юрий Иванович подбирал один к одному. Эти отроки, великого роста, с широким разворотом плеч, готовы были стоять за своего господина до последнего издыхания.

— Ничего, управу отыщем! Кто же посмеет воле великой государыни перечить? — уверенно заявил Овчина-Оболенский.

Бояре заявились во дворец Юрия Ивановича гуртом и, чтобы у князя не осталось никаких сомнений в их преданности и любви, дружно застучали лбами о пол. А когда честь была оказана сполна и лучшие люди стали растирать ладонью ушибленные места, вперед вышел Пенинский Иван Андреевич.