Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

Я слушала его гневные речи, лежа на широкой кровати Бонни Мэйлер и уничтожая несметное множество бананов и горы шоколадного печенья. На ум приходили Четыре авеню. Мэр знает свое дело. Упорно идет к намеченной цели, сметая все на своем пути. Настоящий политик. Он наверняка думает про себя, что все эти люди мерзнут исключительно по собственной вине: если бы они меньше шлялись по кабакам и больше занимались делом, им не пришлось бы сейчас трястись от холода. В Америке каждый способен преуспеть, если, конечно, захочет. Настоящий американец преодолеет любые невзгоды. Неудачники волнуют господина мэра не больше чем прошлогодний мех, и это явственно читается в его взгляде, в то время как он, не снимая отороченной перчатки, пожимает посиневшие руки бродяг, ослепленных мощными камерами.

«Интересно, как у него обстоят дела с сексом?» — размышляю я, разглядывая мэра в упор. Вероятно, секса в его жизни нет вовсе. Черная пустота. Спасайся кто может. Он всегда стоит на крыльце своей резиденции в полном одиночестве. Эд Кох не любит секса. Его возбуждает только власть. Ему не дано от души потрахаться, он не может забыться в постели, ибо тот, кто теряет голову, рискует властью.

А Алан все не звонит.

Очевидно, мое письмо его не смягчило. Он опасался иметь со мной дело. Пробежав глазами исписанный листок бумаги, он бросил его на стол, в кучу бумаг и счетов. Потом попросил секретаршу принести папку, на которой значилось: «Чулки эластичные, антиварикозные, произведены в Клермон-Ферране», и плюхнул ее поверх письма. Вероятно, письмо пролежало на столе довольно долго, оседая под тяжестью разнообразных увесистых документов, и в конце концов Алан про него забыл. Он вообще не склонен был мне доверять, предпочитал соблюдать дистанцию.

Мне оставалось только самозабвенно страдать и бесконечно себя жалеть. Этому увлекательному занятию я предавалась круглосуточно. Заливаясь горючими слезами, я поглощала горы бананов и шоколадного печенья, не забывая оскорблять мэра Коха в телевизоре. Эта заочная полемика была для меня единственным утешением. Я совершенно опустилась, перестала выходить из дому, а о том, что происходит на улице, выясняла у Бонни. Как там сейчас одеваются? Действительно ли все ходят согнувшись пополам? Я давно заметила, что на пересечении улиц, где ледяной ветер острым лезвием вонзается в лицо, прохожие изгибаются, словно винтовые лестницы, изо всех сил сопротивляясь пурге. Бонни Мэйлер вздыхала. Мои депрессивные заморочки были ей не по душе, во взгляде сквозило неодобрение. Она хлопотала, пыталась устроить мне очередной ужин с кавалером. Ей страшно хотелось, чтобы я наконец запала на классного самца и таким образом излечилась от паранойи. Я старалась зря ее не злить, соглашалась ужинать с кем угодно, только просила не приглашать Алана. С ним все и так было непросто. И вообще, я не готова окончательно растоптать собственную гордость: пусть извлекает мое письмо из кипы бумаг и сам набирает мой номер. Бонни была неутомима, знакомила меня направо и налево. Попадались мужчины обаятельные, противные, богатые, знаменитые, разведенные без детей, франкоговорящие. Все они были хорошо устроены, одни — с сединою на висках и бабочкой на шее, другие — бородатые с угольно-черной шевелюрой, третьи — моложавые и предприимчивые. Я косила под невинную дурочку. Улыбалась, отвечала на вопросы, восторгалась, старательно интересовалась биржевыми операциями, голубыми фишками, недвижимостью, совместными предприятиями, демократами, республиканцами, СПИДом, Никарагуа, Израилем, бонсаями, калифорнийскими винами, экспортом сыра куломье и закупками офисной мебели. Все они всячески старались произвести хорошее впечатление, и я им помогала, с воодушевлением поддерживая беседу.

Однако сердце мое было далеко.

Машинально произнося дежурные фразы, я мечтала о том, кого со мной не было.

Почему он не звонит?

Может, у него есть подружка?

Обнимает ли он ее во сне или спит сам по себе на своей половине кровати? Кладет ли руку ей на затылок, как тогда мне? Надевает ли пижамные штаны? А пижамную кофту? Оттопыривает ли губы при поцелуе или, напротив, сжимает?

Мне надоело мучиться бесплодными измышлениями. Однажды вечером я позвонила Рите и потребовала у нее подробностей: где и под какой пальмой предстоит мне великая встреча? Она сказала, что не следует терять надежду, надо ждать. Обсуждать детали отказалась.

Рита поведала мне, что своим внезапным визитом на Форсайт-стрит я пробудила призраков из далекого прошлого. Вскоре после этого она получила письмо от Кати, а потом позвонила Мария Круз. Чудесное совпадение, не правда ли? Все звенья цепи встали на свои места, что благоприятствует любви. В любви к ближнему найдем мы свое спасение. Так будем же любить друг друга и надеяться, непременно надеяться, твердила она с одержимостью миссионерки, которая ходит от двери к двери с кипой листовок. Надежда сокрыта в тебе самой, не забывай об этом. Недаром Иисус сказал: «Если сумеете воплотить то, что в вас заложено, то спасетесь, а если не сумеете, то погибнете». Эти рассуждения показались мне совершенно бессвязными, но я молчала, чтобы, не дай бог, не обидеть Риту, чьи предсказания в последнее время были в мою пользу.

Катя собралась замуж. Она повстречала в родной Варшаве американца польского происхождения, проживающего в Чикаго. Теперь ее мечта законно поселиться в Америке была близка к воплощению, оставалось получить развод от первого мужа, сидевшего за решеткой. Что касается Марии Круз, то она хотела бы со мной повидаться. Теперь она работала недалеко от порта. Хосе снял ей однокомнатную квартирку, потому что стоять на улице она уже не может: ноги стали не те. Было бы здорово, если бы как-нибудь вечерком я к ней заглянула… «Но одна не ходи, — добавила от себя Рита, — потому что порт ночью сама понимаешь…»

Она продиктовала мне адрес.

Между тем зеленая блузка пылилась на плечиках. Иногда я надевала ее, усаживалась под юккой у окна, рядом с майей, и ждала.

Ждала звонка.

Я не слишком верила, что телефон и вправду когда-нибудь зазвонит, но мне нужно было чем-то себя занять. Иногда мне казалось, что я совершаю ужасную ошибку, а всю эту историю с Аланом просто выдумала, но я упорно убеждала себя, что пока остается хоть малейшая надежда, сдаваться нельзя.

Я ждала.

Ждала.

Все мои дни были подчинены единственной цели — ожиданию звонка. Ожидание подменяло действительность. Я не могла заниматься ничем другим — боялась отвлечься и пропустить звонок. Я теперь вообще ничего не делала, дни напролет просиживая под юккой. И вот что странно: чем дольше это продолжалось, тем сильнее крепла моя любовь. Это было совсем на меня не похоже. Обычно, отстояв длинную очередь на почте и дойдя наконец до заветного окошечка, я проникалась жгучей ненавистью к почтовому клерку и норовила ему нахамить.

Бонни Мэйлер со вздохом в который раз советовала мне развеяться. Я не понимала, зачем это нужно. Мне нравилось грустить, оплакивать свою горькую участь и мрачно констатировать, что на моем горизонте появился крепкий орешек.

Крутой мужик.

При этой мысли воздух в легких внезапно разрежался, и ледяной клинок вонзался в самое нутро. Я захлебывалась в рыданиях, орошая слезами зеленую блузку, на которой немедленно проступали пятна. При виде этих пятен я принималась рыдать еще энергичнее: надо же, блузка безнадежно испорчена, а мне так и не довелось испытать ее в деле.