Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Хаим Маслина, идиот, сын наших соседей, который учился в одном классе со мной, рассказал мне историю, которую слышал от своего деда, Ицхака Маслины, не меньшего идиота: «Когда они были молодыми, твой дед стрелял по каждой сойке, которую замечал в поселке, и понемногу всех их перестрелял насмерть. Друзья и родственники этих соек, тут, на холмах и в других местах, узнали об этом, и поэтому в нашем поселке сойки до сих пор не водятся. — И добавил: — Может, они вернутся, когда твой дед умрет?»

По правде говоря, дедушка Зеев очень неплохо стрелял. Когда Эйтан поселился у нас, дедушка вызвал его на соревнование и был немало удивлен, когда Эйтан отстрелялся лучше него — и не только из М-16, которую он принес из армии, но также из дедушкиного старого «маузера», отдача которого так и отбрасывала стрелка назад, — «он ведь немецкого производства, потому и веса в нем, как положено настоящему ружью, не то что в этой твоей американской игрушке».

Однако Эйтан сказал, что дедушка тоже настоящий снайпер. Ему нужно, конечно, поработать над темпом стрельбы, заметил он, но зато у него каждая пуля попадает в яблочко. Сразу видно, что человек рос в те времена, когда давали семь патронов, чтобы выиграть войну, и десять — чтобы основать государство, так что никто не нажимал на спусковой крючок, не будучи стопроцентно уверен, что попадет, куда нужно.

«И кроме того, — сказал он, — ему не нужно закрывать второй глаз, тот, что не целится, потому что на нем уже есть повязка. Может, ты и мне вышьешь такую же, Рута, чтобы у него не было этой форы?»

Когда Эйтан пришел в нашу семью, у дедушки Зеева уже были разного цвета повязки с вышитыми на них цветками, и они ему очень нравились. Но до того у него были лишь две страшного вида черные тряпки — одна на глазу и одна в ящике в душевой.

«Берегитесь, — сказал Довик ребятам, которые встретили его оценивающим взглядом, когда он впервые вошел в свой класс в нашей мошавной школе. — Берегитесь, мой дедушка — пират».

Черные повязки дедушки Зеева наполняли Довика гордостью. Однажды он даже надел одну из них себе на глаз и в таком виде вышел из дома. Наш сосед Ицхак Маслина увидел его и закричал: «Как тебе не стыдно? Это тебе не игрушка! Вот я скажу твоему дедушке, он тебе выдаст порцию!»

Довик испуганно побежал обратно в дом, но там дедушка встретил его тройным сюрпризом — во-первых, он, оказывается, был дома и видел, как Довик надевал его повязку, во-вторых, он не выдал ему порцию, а в-третьих, он расхохотался:

— Я ее дам тебе на Пурим[85], эту штуку, ты наденешь ее, и все будут знать, что ты нарядился в своего деда.

— А что у тебя под ней? — осмелев, спросил Довик.

— Ничего, — сказал дедушка.

— Только дырка?

— Нет. Даже дырки нет. Там есть глаз, но он мертвый. Могу тебе показать.

Довик испугался. Нет, он не хочет видеть. Но через несколько дней, превозмогая страх, все-таки попросил:

— Покажи, но только чтобы и Рута видела тоже.

Мне было тогда четыре года, и тот комок, который был дедушкиным глазом, был одной из первых картин, врезавшихся мне в память. Он сдвинут повязку на лоб, и мы увидели что-то вроде яичка — маленькое, сморщенное, холодное, беловато-серое, лишенное того выражения, которое сетчатка и зрачок придают живому глазу. Тогда я еще так не сформулировала, но почувствовала: вот оно, первое прикосновение смерти к еще теплому и живому телу.

— Что это, дедушка? — спросила я испуганно.

— Я уже говорит вам — когда-то это был мой глаз.

— А почему он такой?

— По нему ударили, и он умер.

— Как?

— От чего?

— От ветки. Я скакал на лошади в лесу, и ветка воткнулась мне в глаз.

— Ты гнался за ворами?

— Нет.

— А за кем?

— Ни за кем. Просто скакал, и все.

— Тебе было больно?

— Не очень. Ветка только поцарапала глаз, и я не сразу пошел к врачу. Бабушка Рут наложила мне повязку. А сосед дал мне сульфит, который дают коровам. А когда я пошел к настоящему врачу, глаз уже ничего не видел.

И улыбнулся:

— А сейчас вы наденьте повязку на один глаз и попробуйте налить воду из чайника в чашку.

Мы попытались сделать это, но не смогли. Вода разлилась по столу.

— Видите? — сказал он. — Мне многому пришлось учиться заново из-за этого глаза. И чай готовить, и шнурки продевать в ботинки, только со стрельбой у меня не было проблем.

Спустя несколько лет, к моей бат-мицве[86], я сшила ему подарок — новую синюю повязку, а на ней маленькие желтоватые цветы.

— Пожалуйста, надень на мой праздник эту новую повязку, а не ту свою старую, черную, — попросила я.

— Хорошо, — сказал он и, будучи человеком слова, появился в ней, вызвав у одних гостей новое удивление, а у других — старые страхи. С тех пор он стал ходить в ней, а я стала вышивать ему еще и другие повязки и на каждой — какой-нибудь из его любимых цветков: синий василек, розовый лен, хризантему, дикий мак, цикламен. Кстати, когда он умер, мы все эти его повязки положили с ним в гроб. Я не верю в загробный мир, но Довик сказал: «Он начинает там сейчас новую жизнь, так пусть они увидят его там с его красивой стороны. Не убийцу с черной повязкой на глазу, а дедушку, который любил цветы и которого любили его внуки».

1

Сначала Зеев увидел верхушку дерева, появившуюся над далеким земляным валом. Верхушку маленького дерева, которого там не было вчера и не должно было быть и сегодня.

Он покрепче сжал палку и приготовился ждать. К его удивлению, дерево двигалось. Оно приблизилось, выдвинулось из-за гребня насыпи и, наконец, объявилось целиком. Оно стояло на телеге, телега была запряжена быком, а за ней, на привязи, шла корова.

На сиденье возчика виднелась человеческая фигура, а внутри телеги, в тени дерева — еще одна. Зеев уже понял, кто эти двое, хотя они были еще далеко и черты их лиц еще не различались. Он уже знал также, что под сиденьем возчика его вдобавок ожидает ружье — холодное, молчаливое и готовое к действию.

Он улыбнулся. Месяц назад он сообщил родителям, что нашел себе новое место и купил участок земли в новом поселке, и вот — они посылают ему все, что нужно мужчине поначалу.