Мое имя Бродек - Филипп Клодель

Капитан Буллер, все так же неразлучный со своим тиком и с парой лейтенантов, каждое утро и каждый вечер прогуливался по улицам на коротких тощих ножках. Шагал быстро, словно его где-то ждали, не обращая никакого внимания на тех, кто попадался ему на пути. Иногда стегал хлыстиком воздух или отгонял пчел.

Все жители ходили как одурманенные. Говорили друг с другом очень мало. Только о главном. Клонили голову. Питались своим оцепенением.

Я не видел Диодема с вечера казни. И все, о чем буду писать отныне, я узнал из длинного письма, которое он мне оставил.

Однажды вечером, на третий вечер постоя Fratergekeime в деревне, Буллер велел позвать к себе Оршвира и Диодема. Оршвира само собой, потому что тот был мэром, но вот почему Диодема? Это удивляло. Буллер предупредил вопрос, который Диодем все равно никогда не осмелился бы задать, заявив ему, что он, как учитель, должен быть не так глуп, как остальные, и, стало быть, в состоянии его понять.

Он принял их обоих в своей палатке. Внутри стояла походная раскладушка, письменный стол, стул, офицерский походный сундук и полотняный гардероб в виде одежного чехла, в котором угадывалась какая-то одежда. На столе была стопка бумаги с отпечатанным названием полка, чернила, ручки, бювар и фотография в рамке, на которой была изображена плотная женщина в окружении шести детей, из которых самому маленькому было, наверное, года два, а самому старшему примерно пятнадцать.

Буллер писал письмо, сидя к ним спиной. Он неспешно закончил его, перечитал, засунул в конверт и заклеил, положил на стол и, наконец, повернулся к тем, кто, разумеется, ждал его стоя и не шелохнувшись. Буллер молча на них воззрился, наверняка пытаясь понять, с кем имеет дело. Диодем чувствовал, что его сердце колотится во всю мочь, а ладони взмокли. И задавался вопросом, что он тут делает и сколько времени продлится эта пытка. Буллер дергал подбородком через равные промежутки времени. Взяв свой хлыстик, лежавший совсем рядом, на раскладушке, он погладил его – очень медленно и очень нежно, словно это было домашнее животное, к которому он очень привязан.

– Ну и как? – спросил он наконец.

Оршвир широко открыл рот, не зная, что отвечать, и посмотрел на Диодема, которому не удавалось даже сглотнуть слюну.

– Ну и как? – опять спросил Буллер, не выражая настоящего нетерпения.

Собрав все свое мужество, Оршвиру удалось спросить у него задушенным голосом:

– Что «ну и как», господин капитан?

Это вызвало улыбку у Буллера:

– Да очищение, господин мэр! О чем я, по-вашему, говорю? Как продвигается это очищение?

Оршвир опять посмотрел на Диодема, опустившего голову, пытаясь избежать его взгляда, а потом, обычно такой уверенный в себе, как человек богатый и влиятельный, которого ничто не могло впечатлить и чьи слова подчас щелкали, как удары кнута, вдруг начал что-то мямлить, растеряв все свои преимущества перед этим коротышкой в мундире, чуть не вдвое ниже его ростом и с гротескным тиком, по-женски ласкавшим свой хлыстик.

– Э… господин капитан… дело в том, что мы… мы не совсем поняли… что вы… что вы имели в виду.

Оршвир ссутулился, его плечи опали, словно после непомерного усилия. Буллер издал тихий смешок, встал и начал ходить по своей палатке взад-вперед, словно размышляя, потом остановился перед ними.

– Вы когда-нибудь наблюдали за бабочками, господин мэр, и вы, господин учитель? Да, за бабочками, за какой угодно группой бабочек? Нет? Никогда? Досадно… Очень досадно! А я вот посвятил бабочкам всю свою жизнь. Некоторые всецело поглощены химией, медициной, минералогией, философией, а я посвятил свою жизнь изучению бабочек. Они вполне этого заслуживают, хотя немногие из людей способны это понять. Что весьма печально, ведь если бы люди больше интересовались этими великолепными и хрупкими созданиями, то извлекли бы из этого поразительные уроки для рода человеческого. Представьте себе, например, что у одной разновидности чешуекрылых, известной под названием Rex flammæ, можно наблюдать поведение, которое на первый взгляд кажется лишенным смысла, но после многочисленных исследований обнаруживает свою совершенную логику и, можно даже сказать, замечательные умственные способности, если бы это выражение имело смысл применительно к бабочкам. Rex flammæ живут группами примерно десятка по два особей. Считается, что их побуждает собираться вместе некая солидарность, благодаря которой вся группа может пользоваться пищей, когда одна особь находит ее в достаточном количестве. Они довольно часто терпят в своей среде бабочек других видов, отличных от них, но, стоит появиться хищнику, Rex flammæ словно предупреждают друг друга на неизвестном другим языке и прячутся в безопасное укрытие. А посторонних бабочек, которые мгновением раньше казались включенными в их группу, но не получили информацию об опасности, поедает птица. Доставляя хищнику добычу, Rex flammæ гарантируют собственное выживание. Когда у них все хорошо, присутствие одной или нескольких посторонних особей их не беспокоит, впрочем, возможно, они этим даже пользуются так или иначе; но как только целостности и выживанию группы грозит опасность, они без колебаний жертвуют чужаками.

Буллер умолк, потом опять стал расхаживать, поглядывая на Оршвира и Диодема, с которых пот лил ручьем.

– Может, некоторые ограниченные умы найдут, что поведение этих бабочек аморально, но что такое мораль, чему она служит? Единственная мораль, которая имеет значение, – это жизнь. Мертвые всегда сами виноваты.

Капитан снова уселся за стол, перестав обращать внимание на мэра и Диодема. Те бесшумно выскользнули наружу.

Через несколько часов моя судьба была решена.

Erweckens’Bruderschaf – то «Братство Пробуждения», о котором я уже упоминал, – собралось в маленьком закрытом помещении в глубине трактира Шлосса. Диодем тоже там был. В своем письме он клянется, что не состоял в этом обществе, что его пригласили впервые. Какая разница? Первый раз, последний раз, что это меняет? Диодем не называет имен тех, кто при этом присутствовал. Называет лишь количество участников. Кроме него, их там было шестеро. Он этого не говорит, но я предполагаю, что одним из них наверняка был Оршвир и что именно он пересказал монолог Адольфа Буллера о бабочках. Они взвесили слова капитана. Поняли то, что им следовало понять, или, скорее, поняли то, что хотели понять. Убедили себя, что они сами – Rex flammæ, пресловутые бабочки, о которых говорил капитан, и чтобы выжить, им надо удалить из общины тех, кто не принадлежит к их виду. Каждый взял клочок бумаги, чтобы написать там имена паршивых бабочек. Предполагаю, что это мэр собрал бумажки и прочитал написанное.

На всех бумажках значились всего два имени: мое и Симона Фриппмана. Диодем клянется, что не написал мое, но я ему не верю. И даже если это правда, остальные наверняка легко убедили учителя в необходимости вставить его туда.

Нас с Фриппманом объединяло лишь то, что мы оба родились не в деревне и не походили на местных: у нас были слишком темные глаза, слишком черные волосы, слишком смуглая кожа. Мы оба прибыли издалека, и наше темное прошлое осеняла многовековая скорбная история странствий. Я уже рассказывал, как попал в деревню на тележке Федорины, после блужданий среди руин, среди мертвых, лишившись и родителей, и своей памяти. Что касается Фриппмана, то он появился здесь через десять лет, невнятно лопоча несколько слов на диалекте, пришитых к старинному языку, которому меня научила Федорина. Поскольку большинство его не понимали, меня попросили быть переводчиком. Можно было подумать, что Фриппман получил сильный удар по голове. Он без конца повторял свои имя и фамилию, но, кроме этого, знал о себе немного. Он казался безобидным, так что люди его не прогнали. Нашли ему место для ночлега в риге, относившейся к ферме Фуртенхау. Он был полон воодушевления. Помогал то одному, то другому – сенокос, вспашка, дойка, колка дров – и, казалось, никогда не уставал. Ему платили едой. Он не жаловался и насвистывал незнакомые нам мелодии. Его приняли. Он легко позволил приручить себя.