Слепой. Я не сдамся без боя! - Андрей Воронин

Он усмехнулся. А что, подумалось ему, это идея! Вот выйду на пенсию и совершу этакое сентиментальное паломничество по местам боевой славы. Можно взять с собой Ирину и делиться с ней воспоминаниями: вот тут я шлепнул такого-то, тут — сякого-то; здесь я порешил сразу троих, а вон за тем углом — видишь, где театральное кафе? — меня подкараулили и чуть не грохнули самого, но я их всех перебил, как собак, потому что это — моя работа. А она будет всплескивать руками, ахать и восклицать: «Какой ты у меня молодец! Я тобой горжусь»…

Поняв, что шутка зашла далековато, превратившись в свою противоположность, Глеб закурил и вернулся мыслями к насущным делам и проблемам. Дела продвигались скверно — вернее, никак не продвигались, а новые проблемы возникали одна за другой раньше, чем Глеб успевал решить старые. Они громоздились, налезая друг на друга, как льдины в начале ледохода, когда на реке возникает затор. Результат этого явления обещал стать точно таким же, как при ледовом заторе, только вместо талой речной воды вокруг должна была разлиться людская кровь — увы, даже не солдатская, а кровь мирных московских обывателей и гостей города — мужчин, женщин, детей и стариков, причем и без того обиженных жизнью, живущих от зарплаты до зарплаты и от пенсии до пенсии, а потому вынужденных ездить в метро, ежедневно подставляя себя под удар террористов.

Поиск Юнусова зашел в тупик. Федор Филиппович констатировал это во время короткой встречи на конспиративной квартире Глеба сразу же после перестрелки в парке. В парадном рапорте или телевизионном репортаже уничтожение находящегося в розыске Махмуда Тагиева и еще двух вооруженных боевиков можно было представить как успех, но на деле это был провал. В трудовой биографии Федора Филипповича, как и в послужном списке Глеба, числились не одни лишь победы; хватало и неудач, и отношение к провалам у обоих обычно было спокойным, философским: что делать, работа такая, противник тоже не дурак, но мы его все равно уделаем — не мытьем, так катаньем.

Но сегодня генерал выглядел и вел себя так, словно смерть бывшего майора махачкалинской милиции стала для него личной трагедией. Он был резок, раздражителен, более обыкновенного ворчлив и мрачен, как грозовая туча. И еще — деталь, встревожившая Глеба сильнее всего прочего, — от него ощутимо попахивало пивом, которого он обычно и в рот не брал.

Даже теперь, по прошествии нескольких часов, эти генеральские странности не выходили у Глеба из головы и почему-то казались имеющими прямое отношение к делу. Что там у него стряслось, Федор Филиппович Глебу так и не сказал, видимо, сочтя это преждевременным или вовсе излишним.

И еще ему почему-то не давал покоя убитый подручными Юнусова полковник ГРУ Рябинин. Глеб никогда не был с ним знаком, а все, что рассказал о нем Забродов, можно было передать одним словом: солдафон. Правда, солдафон хороший и даже отличный, стоящий целой роты, если не батальона, но все-таки солдафон и, как показалось Глебу, в неслужебной обстановке довольно неприятный тип. Наверное, терпеть такого и даже называть отличным мужиком могли только те, кто сражался с ним бок о бок и видел его в бою. Глебу Сиверову такой чести не выпало, и он не понимал, почему, собственно, личность полковника Рябинина и обстоятельства его смерти вдруг так его заинтересовали. По здравом размышлении все это представлялось лишним, ненужным, отвлекающим от действительно важных деталей.

Впереди, примерно в полуквартале, показалось нечто, издалека смахивающее на вывеску недорогого кафе или даже столовой. Глеб подумал, не заморить ли ему червячка, и тут в голове у него раздался отчетливый щелчок, похожий на звук вставшего на место винтовочного затвора: клац!

Глеб замер, как вкопанный, боясь спугнуть мысль, а потом, поймав на себе полный тревожного любопытства взгляд проходившей мимо немолодой грузной тетки из той породы, представителям которой до всего на свете есть дело, принялся делать вид, что ищет что-то в карманах. В карманах, помимо бумажника и ключа от машины, нашлись сигареты и зажигалка; поскольку они сами подвернулись под руку, Глеб закурил и неторопливо двинулся дальше, временно забыв про еду.

Теперь он, кажется, понял, почему полковник ГРУ Рябинин так упорно не шел у него из головы. Дело было вовсе не в самом Рябинине — он умер, а с мертвого что возьмешь? Убитый боевиками разведчик был просто паролем, чем-то вроде ключевого слова, которое помогает вспомнить нечто, к чему само по себе не имеет никакого отношения.

Илларион сказал, что он был честный служака, преданный не столько служебному долгу, сколько людям, которые отдавали ему приказы. Служба, приказы, начальство — вот это и была та самая коряга в сознании Слепого, вокруг которой закрутился водоворот, где, как щепка, почти полдня вертелось имя полковника Рябинина.

Назначая Глебу встречу на станции метро «Измайловский Парк», Тагиев был спокоен и, кажется, втайне радовался тому, что без усилий подыскал дурака, которого можно использовать втемную с большей или меньшей, в зависимости от обстоятельств, пользой для дела. Глеб умел тонко чувствовать настроение собеседника и, если не читать, то неплохо угадывать мысли, и был уверен: Тагиев позвал его в парк именно для делового разговора, а не для чего-то другого. То есть в тот момент состряпанная на колене легенда бомбиста Стрельникова казалась ему вполне правдоподобной.

Имея это в виду, Глеб ехал именно на встречу, а приехал, как выяснилось, на собственную казнь. Менее чем за сутки что-то коренным образом изменилось, плюс превратился в минус, и Тагиев первым делом поинтересовался, какое у Глеба задание. А какое задание может быть у беглого невменяемого бомбиста?

Бывший майор не шутил, говоря, что ответы Глеба на имеющиеся у него вопросы его не особенно интересуют. Если бы он хотел просто попугать рекрута, проверить его на вшивость, сцена была бы обставлена куда более драматично, да и джигиты Тагиева тогда не прятались бы в кустах по обеим сторонам аллеи, а торчали бы на виду, корча свирепые рожи и картинно поигрывая оружием. Они явились туда не для допроса или захвата, а просто для страховки на тот случай, если Тагиев промахнется или бомбист Стрельников окажется проворнее.

Словом, Глеба действительно хотели убить — всерьез, кроме шуток и даже без особо продолжительных разговоров. Не хочешь отвечать — не надо, никому твои ответы не интересны, и возиться нам с тобой некогда. Подпиши заявление об уходе и получи свинцовую резолюцию между глаз…

Такой подход не казался Глебу оскорбительным или обидным; тут не было ничего личного, они просто выполняли работу: Тагиев и его джигиты свою, а он — свою. И вышло так, что все они выполнили свою работу из рук вон плохо. Тагиев должен был убить Глеба, а вместо этого умер сам, а Глеб не собирался никого убивать, но убил.

Но все это сейчас было не главное. Главное — почему? Как вышло, что Тагиев так резко передумал?

Ответ напрашивался сам собой: его предупредили, что блондин с железными зубами — никакой не террорист.

Тщательной проверки легенда Глеба, конечно же, выдержать не могла. Но, чтобы ее расколоть, нужно было иметь доступ к документам, которые первому встречному-поперечному не показывают. Нужно было изучить хранящееся в чьем-то сейфе на Лубянке уголовное дело, нужно было разослать массу запросов и опросить кучу свидетелей, чтобы убедиться, что никакой попытки минирования подстанции не было, и что Федор Петрович Стрельников является вымышленным персонажем, никогда не существовавшим в действительности. За сутки такую работу не провернешь, даже располагая доступом к любой информации, штатом компетентных сотрудников и самыми современными техническими средствами.