Самурай - Сюсаку Эндо

Будда Амида прошел десять превращений,

Прежде чем достиг нирваны,

И теперь ореол вокруг него

Освещает самые темные уголки бескрайнего мира.

Закончив пение, дядя обычно несколько раз повторял: наму амидабуцу, наму амидабуцу[36], и лицо его выражало умиротворение. Самурай и сейчас слышал голос дяди. Да, в Ято все взаимосвязано. Сам Самурай не пел этого гимна, но не мог отказаться от того, что почитали, во что верили отец и дядя. Отказаться означало предать родных, предать Ято.

Сев в экипаж, я отправился к своему двоюродному брату дону Луису. Его отец, дон Диего Кабальеро Молина, живший вместе с ним, бывший алькальд Севильи, и сейчас еще пользовался большим влиянием в Церкви и при дворе, а дон Луис – Верховный инквизитор.

Когда я подъехал к их дому – видимо, там уже знали о моем приезде, – по лестнице мне навстречу бежали мужчины, женщины и дети. Дети бросились на шею, женщины обняли, мужчины пожимали мне руку. Они окружили меня, родственника, вернувшегося из неведомой восточной страны, и без конца расспрашивали о том, что мне довелось пережить. И в гостиной, и в столовой они внимательно слушали мои рассказы, как слушали бы рассказы наших предков-конкистадоров о завоевании неведомых стран.

Когда мы покончили с ужином, после беседы, продолженной в гостиной, дядя Молина подал мне знак глазами. И увел меня и сына в свой кабинет. Остальные, видимо предупрежденные заранее, не протестуя, тепло попрощались со мной.

Мы долго обсуждали, что следует сейчас предпринять. Худой, высокий дядя, вышагивая по комнате, объяснил мне, что пока не ясно, что меня ждет на предстоящем Соборе епископов. Дон Луис стоял вытянувшись, точно часовой, внимательно слушая нашу беседу.

– Ты говоришь, что распространение веры – это сражение, но в любом сражении могут быть случаи, когда приходится отступать. Сейчас наши епископы как раз хотят отступить из Японии. Если Собор примет решение не в твою пользу, то единственное, что мы, твои родственники, сможем сделать… это отправить тебя настоятелем монастыря, но не в Японию, разумеется, а в Манилу. Я очень надеюсь, что это удастся. Думаю, ни кардиналы, ни епископы не будут возражать.

Перестав топать каблуками, дядя сел наконец в кресло и, сцепив руки, повернулся ко мне, чтобы увидеть мою реакцию.

– Я не совсем понимаю вас…

– Никто не хочет, чтобы ты подвергал себя опасности, даже ради Всевышнего. В Маниле ты сможешь гораздо лучше проявить свои способности.

Закрыв глаза, я вспомнил нищую лачугу в Эдо, где мы жили с Диего. В больнице, где мы лечили прокаженных, было всего три комнатки. Помещение кишело тараканами и крысами, рядом протекала грязная речка. В монастыре же будут разливаться трели птиц за окнами и не придется есть тухлую рыбу и прелый рис.

– Я миссионер, – пробормотал я, слабо улыбаясь. – Я рожден проповедником. Мое предназначение не в том, чтобы молиться в монастырском уединении, я обязан нести учение Господа в земли, где оно преследуется.

Дядя пожал плечами и вздохнул. Его реакция была точно такой же, как у епископа Лермы.

– Ты и в детстве был таким же. Еще совсем маленький бредил Колумбом…

– Если бы покойная матушка не пожелала, чтобы я учился в семинарии, я бы обязательно стал солдатом или моряком, – засмеялся я.

– Матушка послала тебя в семинарию, чтобы хоть как-то смирить твою одержимость…

– В моих жилах течет кровь наших предков-конкистадоров…

Ни дядя, ни двоюродный брат, никогда не видавшие Японию, ничего не знавшие о ней, не могли понять меня. В глазах брата я увидел неприкрытую тревогу. Поневоле вовлеченный в мои дела, он опасался, что это отрицательно скажется на отношении к нему и его семье высшей знати и духовенства в стране.

– Я хочу встретиться с архиепископом. Если бы король дал аудиенцию японским посланникам…

– Я уже разговаривал с секретарем архиепископа, – покачал головой дядя. – Он ответил, что все будет зависеть от решения Собора епископов. Архиепископ тоже не будет говорить с королем об аудиенции, наперекор их мнению. Этот вопрос выходит за рамки торговли… Он связан с распространением веры на Востоке. Но будем стараться.

Из слов дяди я понял, что архиепископ хочет избежать связанных со мной неприятностей. Я попрощался с дядей и братом, они проводили меня до экипажа.

Шел холодный дождь. По мощенной камнем дороге я ехал в монастырь. Фонари освещали лишь изображения Пречистой Девы, установленные вдоль дороги и в нишах домов, а на улице уже царили тьма и тишина. Убаюканный цокотом копыт, я закрыл глаза и стал мысленно представлять себе отца Валенте, с которым никогда не встречался. Как он будет возражать мне? Как будет нападать на меня? – гадал я. Из окна послышался громкий женский смех.

Я приехал в монастырь, открыл дверь, зажег свечу, по длинной галерее направился в свою комнату – и вдруг у дверей я увидел японцев.

– Что случилось?

Свеча осветила лица и кимоно трех посланников. Я заметил, что моя одежда намокла от дождя.

– Вы еще не легли?

– Господин Веласко, – официальным тоном обратился ко мне Хасэкура, – когда, наконец, состоится наша встреча с королем?

– Почему вы разговариваете со мной в таком тоне? Я отдаю этому все силы. Может быть, через месяц…

Держа свечу в руке, я объяснил им, что Собор епископов состоится в середине января. На нем я дам бой иезуитам. Слуги посланников уже спали, в доме было холодно. Я объяснил напряженно смотревшим на меня японцам, как влияет в этой стране Церковь на политику испанского двора.

– Хоть бы этот ваш диспут прошел успешно…

– Я надеюсь. Это решит и вопрос встречи с королем.

– Вы рассчитываете победить?

– Не знаю, – улыбнулся я. – Вы, самураи, вступаете же в сражение, даже если оно и не сулит вам победы. Таков и я.

– Господин Веласко, – Ниси сделал шаг вперед, – если это поможет вам… я готов принять христианство.

Освещенное свечой лицо Танаки было лишено своей обычной самоуверенности.

– Господин Танака и господин Хасэкура, – спросил я, – вы тоже намерены сделать это?

Ни тот ни другой ничего не ответили. Но я почувствовал, что они уже не столь непреклонны, как во время нашего разговора в Севилье.

В день открытия Собора епископов тоже лил дождь. С крыши здания Суда священной инквизиции стекали потоки воды, вся мостовая была в темных лужах. Во двор, разбрызгивая воду и грязь, въезжал экипаж за экипажем. Привратники открывали дверцы, и епископы в развевающихся сутанах и красных шапочках, склонившись под зонтами, которые держали над ними привратники, исчезали в здании.

Двое прислужников в черных одеяниях, стоявшие у массивных дверей, провожали входивших епископов в зал. Веласко усадили лицом к ним, рядом с Валенте.