Моя Лоботомия - Чарльз Флеминг, Говард Далли

экспериментов я выяснил, что идеальная скорость для моего голоса — 38 оборотов в минуту. Я знал, что это было 38 оборотов в минуту, потому что я сидел, слушая запись, наблюдая, как она вращается, смотрел на часы и действительно считал количество оборотов в минуту.

У меня было много свободного времени. Я сидел и слушал музыку часами и часами, пил кофе, курил сигареты, иногда болтал с Фрэнком, если он был рядом.

Курение там было большой вещью. Ты проводил много времени, куря. Я начал курить, когда жил дома, крадя сигареты у Лу, когда мог, или покупая пачку время от времени. В Агньюсе они давали пациентам табак и бумагу бесплатно. Это был дешевый табак и дешевая бумага, но это было бесплатно, так что большинство ребят курили именно это. Вы также могли купить сигареты в магазине, и настоящие сигареты стоили как золото. Если ты хотел подружиться с парнем, то тебе нужна была пачка настоящих сигарет. Если ты предложил парню настоящую сигарету, ты был его другом.

Как только я перестал находиться под наблюдением, врачи сказали мне, что со мной ничего особенного не происходит. Они сказали, что со мной все в порядке. Они сказали, что мне там не обязательно находиться. Они сказали: “У нас нет другого места, куда мы могли бы тебя отправить.”

Это было разочаровывающе. Мне было странно находиться в дурдоме, но не быть сумасшедшим. Как я выберусь оттуда? Если я был сумасшедшим и выздоровел, они должны были меня выпустить. Но если я не был сумасшедшим и все равно был заключен, то что же тогда?

Они никогда не говорили мне, сколько времени я должен был оставаться там. Если бы они сказали, то я, возможно, бы сумел настоящим образом сойти с ума. Это было такое место. Если ты не был сумасшедшим, когда ты туда попал, ты станешь сумасшедшим, когда ты оттуда уйдешь. Особенно если ты находишься там так, как я.

Каждый день я вставал, не зная, будет ли это мой последний день там или я останусь настолько долго, что умру там. Я просто был там, стараясь не думать о прошлом, стараясь не беспокоиться о будущем, пытаясь пережить каждый новый день, раз за разом.

Я жил так, заключенный в Агньюсе, от одного дня к другому, не зная, сколько времени я буду там находиться, более года.

Мой отец приходил навестить меня примерно два раза в месяц. Ему разрешалось вывести меня из палаты, в кантину или на территорию. Это было как большой отпуск. За все время, пока я там находился, мне ни разу не давали разрешения на выход на территорию. Мне также не разрешали работать на команде. Это означало, что я был заперт внутри палаты на всю сутки, каждый день, на все время. Мне было четырнадцать лет, когда я попал туда. Для четырнадцатилетнего ребенка это трудно быть заключенным в течение всего дня.

Так что мы с отцом ходили в кантину. Ему разрешалось навестить меня на час или полтора. Он покупал мне всякую всячину. Мы гуляли по территории под этими большими кипарисами. Он говорит, что мы играли в теннис, но я думаю, что он только говорит это, чтобы напомнить мне, что я в этом был плох, и что его раздражала моя невозможность сконцентрироваться на игре. Но я не помню этого. Я помню, что мы сидели в кантине.

Мы говорили, но не говорили. Между нами была странная тишина. Я спрашивал, как дела. Независимо от того, что я спрашивал, он говорил: “Хорошо”. Я хотел узнать, что происходит с Джорджем, Брайаном и Бинки. Я знал, что Бинки женился и вернулся в дом со своей новой женой. Я думал, что Джордж заканчивает Ковингтон. Итак, я спрашивал: “Что там у Бинки?” И он говорил: “Все хорошо” и менял тему.

Моему отцу тоже было трудно на этих встречах. Он находил трудным разговаривать со мной. Он думал, что я своим поведением несчастливого ребенка пытаюсь причинить ему боль. Он думал, что я всегда ставил его в позицию “Я буду заставлять тебя чувствовать себя плохо, потому что мне плохо”.

Я не помню, чтобы это было так. Я не пытался заставить его чувствовать себя виноватым. Я пытался заставить его полюбить меня. Я чувствовал, что меня выбросили. Я хотел знать, что он хочет меня вернуть обратно.

Так что рано или поздно я всегда спрашивал его, когда я смогу вернуться домой. И он каждый раз отвечал: “Скоро”. Я спрашивал, когда это “скоро”. Он говорил: “Не сейчас. Я не могу привезти тебя домой сейчас.”

Я никогда не спрашивал, почему. Я знал почему. И спустя время я вообще перестал спрашивать. Было слишком больно слышать ответ. Мне было обидно. Было плохо чувствовать себя ненужным. Может быть, если бы я был сумасшедшим, или думал, что я сумасшедший, это было бы проще. Я бы знал, что они должны держать меня под замком, потому что у меня что-то не в порядке с головой. Но это было не так. Мне пришлось остаться там, потому что мои родители не хотели, чтобы я был дома, и никакое другое место меня не принимало.

Так что я перестал спрашивать.

Я никогда не имел других посетителей. Я не видел Лу или своих братьев. Я никогда не получал писем. Возможно, это была какая-то политика, как будто они не хотели, чтобы ты слишком много думал о доме, иначе ты бы убежал.

Я тоже никогда не отправлял писем, но писал их много. Я писал письма моему отцу, Лу, моим друзьям и подругам. Я говорил им, как сильно они занимали мои мысли, как сильно я скучал по ним, как сильно я их любил и заботился о них, и как сильно я хотел вернуться домой. Я писал такие письма Лори, девушке, окно которой я разбил, когда был в Ковингтоне.

Но я никогда не отправил ни одно из этих писем. Я знал, что это не принесет никакой пользы. Мой отец дал понять, что я никуда не уеду. Я понимал, что между мной и Лори все кончено. Что я мог сделать, попросить ее подождать меня? Это было бы не круто. Я находился в психушке!

Время двигалось медленно. Это было мучительно. Чтобы время прошло быстрее — чтобы не сойти с ума на самом деле — я придумывал всякое. Я притворялся. Я говорил себе, что я нахожусь в армии, как на тренировке. Мы все