Тысяча лун - Себастьян Барри

– Ну что ж, – сказал он наконец, – я думаю, это ты нигде не сможешь рассказать, потому что тебя повесят, дорогуша. Я приду посмотреть, как тебя вешают. В этом городе обожают повешения. Аврелий Литтлфэр, уж он настоящий судья, разобрался с тобой как следует. Ты думаешь, ты очень важная персона, раз ведешь счета для законника Бриско. Бриско уже вчерашний день. Только поглядеть на тебя – волосы черные, платье желтое, грязное, и вся одежда грязная, и пальто. Не знаю, за кого я тебя принял и с чего вдруг решил тебя поцеловать.

Тут пришел Уинкл Кинг, раздобыл табуретку и, как настоящий помощник шерифа Паркмана, уселся рядом с ним, бок о бок. Я готова была отрезать себе ноги, чтобы не быть так близко к ним обоим. Я жалела, что на мне желтое платье, а не штаны. Ноги у меня были голые, и я чувствовала, как волоски на них встают дыбом и пригибаются, чтобы оказаться подальше от этих двоих. Уж кто бы говорил о крысах. Именно крысами они мне и казались, но нынче была их, крысиная, власть.

– Эту девчонку хотел бедняга Джас Джонски, – сказал Паркман Уинклу Кингу. – Просто не верится. И за все его труды она его убила. Ну и ну. Говорил же я тебе?

– Да, ты и в самом деле упоминал об этом, – сказал Уинкл Кинг и засмеялся над собственной остротой. Да, он фыркнул. Он любил фыркать, совсем как законник Бриско, но эффект получался иной.

– Она не помнит, чего с ней было в моей старой конюшне, не-а, не помнит, – сказал шериф Паркман.

– А чего там случилось? – вопросил Уинкл Кинг с неподдельным интересом.

– Ты ведь не помнишь, верно? – еще раз уточнил Паркман у меня. – Я не имею в виду тот случай, который ты только что упомянула, – я буду весьма признателен, если ты об этом никому ничего не скажешь.

И он засмеялся. Уинкл Кинг ничего не понял, а я промолчала. Я бы не осудила Фрэнка Паркмана только за то, что он предпочитает мужчин. Тому свидетелями – Томас и Джон Коул.

Тут Фрэнк Паркман склонился поближе ко мне и жестом показал Уинклу Кингу, чтобы тот тоже подался вперед. Словно нас слушал весь мир и Паркман хотел показаться дружелюбным.

– Ты помнишь тот вечер, когда я держал тебя за плечи, а Джас Джонски, ну, забавлялся с тобой? И мы смеялись, и веселились вовсю, и пили, и ты тоже пила, еще как, дорогуша. И еще ты говорила: «Ох, Джас, не надо, не надо, оставь», а мы все знаем, что это значит.

Фрэнк Паркман разразился таким яростным смехом, что Уинкл Кинг от испуга подпрыгнул на табуретке. Уинкл Кинг не засмеялся. Наоборот, он сильно побледнел, и мне показалось, что его сейчас стошнит, добавив ему же работы с ведром и шваброй.

Ну что ж, теперь я наконец обрела ответ на свою загадку. Вот она – из первых рук. Мне не было стыдно. Я загорелась ощущением правоты, будто сложное уравнение вдруг сошлось. Я подумала: клянусь небом, пусть они меня повесят, но я пойду на виселицу, зная, что я ни в чем не виновата. Они повесят свободную душу. Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными. Жизнь, свобода. Я не думала, что апелляция, которую обещал подать законник Бриско, окажется успешной. Этому не бывать, пока на судейском месте сидит Аврелий Литтлфэр. Он сжег дом законника Бриско и не дрогнет повесить его помощницу-индеанку. Кто докажет, что я не убивала Джаса Джонски? Никто и ничто, кроме этого мальчишки, что сидит сейчас рядом и смеется. Может, я и впрямь убила Джаса Джонски. Если бы Фрэнк Паркман рассказал мне раньше то, что рассказал сейчас – таким насмешливым тоном или пускай даже без тени насмешки, – я знала, что говорит мне мой собственный опыт в мире, и сочла бы смерть Джаса Джонски от моей руки лишь восстановлением справедливости. В этом я была солидарна с мнением саксов в изложении законника Бриско. Карается смертью. Но я не знала и так долго блуждала в тумане по сухой и темной земле своих мыслей, что долго принимала туман за солнечный свет. Теперь туман рассеялся, и за ним открылся настоящий, бескрайний вид, подобный красотам Теннесси во дни, когда весна встряхивает волосами, вздымает руки и потягивается. В словах Фрэнка Паркмана звучал бич ужаса, но в то же время казалось, что он откладывает этот бич в сторону. Я подумала: будь я огромной львицей, или медведицей, или хоть волчицей – так он меня назвал, и как раз так звали мою мать, – я бы придавила этих хохочущих мальчишек лапами к земле и откусила бы им головы. Даже теперь я думала, что, может быть, если собрать все силы… не для побега, но для того, чтобы вырвать этих двоих из мира…

– Да-да, тебя повесят, даже не сомневайся, – сказал Фрэнк Паркман, выбивая из трубки на пол черный комок горелого табака, потому что все это время курил. – Тебя видели в городе той ночью, двое мальчишек тебя видели, дорогуша, и потому тебя повесят… даже несмотря на то…

Он взял паузу, как великий трагический актер, которым, несомненно, мог бы стать:

– …Несмотря на то, что мы знаем: это вовсе не ты убила Джаса Джонски.

Тут два удивленных лица уставились на него – мое и Уинкла Кинга.

– Мы знаем? – переспросил Уинкл Кинг. – Ты чего такое говоришь?

– Ты помнишь, – сказал шериф Паркман, обращаясь ко мне, и его серебряная звезда жестяно звякнула, когда он наклонился еще ближе, – ты помнишь, в тот день, о котором ты любишь мне напоминать, когда ты заявилась ко мне в конюшню вся расфуфыренная, что твой маленький принц? Ты помнишь, там стоял вороной конь, мамки Джаса Джонски конь? И я тебе тогда сказал, не знаю, зачем она ехала верхом всю дорогу от Нэшвилля, а не поездом и не дилижансом? Так вот, оказалось, это потому, что бедняжка чокнутая, как новорожденный жеребенок, она живет в большом заведении в Нэшвилле, в Теннессийском скорбном доме, и вечно сбегает оттуда тайком, чтобы повидать сына, как положено хорошей матери, и в приюте поднимается переполох, и ее ищут с поисковыми партиями и фонарями. Но она не желала терпеть, что ее сын женится на краснокожей. Потому что, дорогуша, дикари вроде тебя убили ее бабушку. Джас мне рассказывал. Взяли ее, отрезали ей нос, а потом пытали, пока не замучили до смерти. В Небраске это было. И вдруг Джас Джонски пишет своей мамаше и сообщает, что намерен на тебе жениться, хоть ты и отказала ему, и собирается писать тебе письмо. Ну то есть, дорогуша, конечно, его мамка подумала, с какой стати цивилизованному человеку так поступать? Письма тебе писать, когда он и так может тобой попользоваться в любой час, в любой день и в любой месяц. Попользоваться и получить удовольствие. На такой мрази, как ты, для этого совершенно не обязательно жениться.

Я смотрела и смотрела на него. И Уинкл Кинг тоже. Ясно было, что Уинкл Кинг все это слышит впервые. Но похоже, его мочевой пузырь снова напомнил о себе. Уинкл Кинг вдруг вскочил, поплясал на месте, как делают дети, когда им хочется писать, и быстро вышел. Шериф Паркман даже не посмотрел ему вслед. Но придвинулся ближе еще на несколько дюймов – я уже ощущала на лице его дыхание. Возможно, он был рад, что мы остались наедине.

– И вот, она в очередной раз сбежала из приюта, – продолжал Фрэнк Паркман с каким-то восторгом, – села на первую попавшуюся лошадь и поехала тайком через весь Теннесси, считая мили по уханью сов, больше никак, и вся иссохшая и усталая прибыла в Парис, эта дорога въелась в ее кости, в лицо, она стала как призрак, и вот она входит в обиталище своего милого любимого сына, в твердой уверенности, что оказывает ему услугу, избавляя его от возможности совершить великую ошибку и возводя его в царство свободы. И она бьет его ножом, бьет и бьет, раз двадцать, как потом сосчитали. А потом, вот те крест, она вскрывает ему грудь ножом и вынимает сердце, из собственного сына вынимает сердце и жарит его, прямо тут же на маленькой переносной печке, на которой он варил себе кофе. И съедает. Все ради него, все ради него. Она сама мне так сказала.