Кресло русалки - Сью Монк Кид

Взглянув в зеркало, я увидела себя такой, какой была, – черный силуэт женщины, истекшей темнотой.

А что, если я потеряю и Хью, и Уита? Что, если я откажусь от Хью только ради того, чтобы Уит отвернулся от меня? И я останусь одна, брошенная.

Это был глубинный, безмолвный ужас, разве нет? Дыра, которую можно заполнять вечно; теперь я понимала, насколько он досточтим и потрепан временем, простираясь за Хью, за Уита, уводя к отцу.

В то утро, однако, и следа не было от того всепоглощающего страха, какой я испытала вчера ночью. Сидя на крыльце, я провожала взглядом облака и думала об Уите, нашей упоительной любви, ожидающей меня новой, иной жизни. У меня было чувство, что я нахожусь на самой дальней границе своего существа. И, несмотря на перемежающиеся судороги страха, это был на удивление прекрасный форпост.

Я сделала нечто немыслимое и все-таки не жалела об этом. Меня неизъяснимо, почти насильно влекло к Уиту, и пусть это было преступление, предательство, ошибка, но было в этом и что-то от чуда, похожего на святость, подлинную святость.

Подъезжая к аббатству, мы заметили Хэпзибу, стоявшую перед часовней Морской Звезды. Стоя на крыльце крытой дранкой церковки и держа в руках барабан галла, она обращалась к дюжине столпившихся вокруг нее людей.

Мы застали ее во время Большой экскурсии галла.

Я протиснулась сквозь группу туристов и остановилась, надеясь услышать хотя бы кое-что из того, что она говорит, и думая, бьет ли она в свой барабан так же громко, как на девичниках. Хэпзиба объясняла, что часовня была построена для освобожденных рабов на развалинах прежней церкви.

Рассказывая, она расхаживала взад-вперед, тихонько постукивая по барабану. Я не отрываясь глядела на ее изысканно повязанный тюрбан и длиннополый халат с поясом из материи цвета ириски с узором из маленьких зебр. Кэт однажды сказала, что они достаточно большие, чтобы на них могла охотиться кошка, но мне они нравились.

– Существует старинный обычай галла, – излагала между тем Хэпзиба. – Прежде чем наши люди могли принять веру, они три раза в неделю уходили в священное место в лесах и размышляли о состоянии своих душ. Мы называем это «странствием», потому что странствуем внутри.

Она ударила по барабану ладонью и пригласила экскурсантов пройти ознакомиться с часовней.

Когда туристы скрылись там, она подошла к нам и нежно обняла сначала Нелл, а потом меня.

Пока мать ходила проверить веревку, которой мы привязали кастрюли на заднем сиденье, Хэпзиба наклонилась ко мне.

– Ну как ты, Джесси?

Это был не просто вежливый вопрос, она старалась заглянуть мне в глаза. Я поняла, что она хочет знать, была ли я с Уитом на птичьем базаре, нашла ли череп, который она оставила рядом с веслом.

– Прекрасно, все прекрасно» – ответила я. – Хотелось бы послушать конец экскурсии, но мы везем обед в монастырь.

– Плавала на каноэ? – уточнила Хэпзиба.

Я почувствовала, что краснею.

– Да, вчера. Спасибо за череп. – Я вспомнила, что оставила его в шалаше Уита как талисман, надеясь, что он приведет меня обратно.

Мать снова забралась в тележку.

– Смотри, береги его, – шепнула Хэпзиба.

Монастырская кухня представляла собой ярко освещенную старую залу с высокими окнами со скошенными подоконниками и дубовыми шкафами, по низу которых были выжжены маленькие кельтские кресты. Она не слишком-то изменилась со времен моего детства, когда я исполняла роль второго шеф-повара. Мы стояли у разделочного стола посреди залы, мать периодически протягивала руку и командовала: «Картофельную давилку… форму для печенья… яблокочистку…» Я вкладывала каждый предмет ей в руку, как если бы она была хирургом, а я медсестрой. Наша «кулинарная операция», как она называла этот процесс, была делом серьезным. Ведь мы кормили святых.

Вид разделочного стола вызвал у меня в груди тупую боль. Я помедлила на мгновение с кастрюлей рисовой похлебки, уставясь на его изрубцованную поверхность. Все те же помятые медные котлы с неровными краями свисали с потолка, поблескивая в падавшем из окна свете. Неужели мать сделала это здесь, вытянув палец и опустив на него тесак, отсекший мясо вместе с костью? Здесь на нашем старом «операционном» столе?

Поставив кастрюлю на плиту, я подошла к большой раковине из нержавеющей стали и подставила руки под струю холодной воды. Я остужала затылок, когда вошел брат Тимоти. Он казался чрезмерно взволнован внезапным возвращением матери и без умолку болтал о поставках яиц и нехватке приличных помидоров. Он следовал за матерью по всей кухне, пока она выдвигала и задвигала ящики, рылась в промышленных размеров холодильнике и нюхала пучки душицы, сохшей на буфете. На ходу он шаркал и наклонялся вперед всем телом, как человек, идущий против сильного штормового ветра.

Мать сняла чистый, но хранивший следы серьезных пятен фартук с вешалки возле кладовки и надела его. Включив газ, она нагнулась посмотреть на голубые язычки, лизавшие днища кастрюль.

– Мне сказали, что вы обе здесь, – раздался голос позади нас. – Все аббатство ревет от восторга по поводу того, что вы привезли в этих кастрюлях.

Отец Доминик стоял в дверях, чуть переступив порог, разрумянившийся и немного взволнованный. Он пришел так быстро, что даже позабыл свою соломенную шляпу. Длинные седые волосы, окаймлявшие лысый череп, были аккуратно расчесаны.

Я не припомню, чтобы видела мать и отца Доминика в одной комнате с того самого дня, когда он приходил к нам с останками отцовской лодки. Сейчас я внимательно наблюдала за ними: мать автоматически отступила на шаг назад, едва увидев отца Доминика, и подняла руку, дотронувшись ею до шеи.

Отец Доминик посмотрел на брата Тимоти:

– Не мог бы ты пойти и наполнить кувшины в трапезной? И проверить, на месте ли солонки.

Повинуясь приказу вышестоящего, брат Тимоти пожал плечами и побрел наискосок через кухню, громко и уныло шаркая ботинками. Когда он вышел, отец Доминик поднял руку и ощупал голову, уверившись, что с его прической все в порядке. Он едва взглянул на меня, все его внимание было приковано к матери. Я видела, как он перевел взгляд на ее раненую руку, на мгновение задержавшись на телесного цвета шарфе, сменившем неуклюжую повязку.

– Я рад, что вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы снова готовить для нас, Нелл. Мы без вас скучали.

Мне вспомнилось, как во время нашего последнего разговора он сказал «наша Нелл», как будто отчасти имел на нее какое-то право.

Мать вытирала руки о фартук.

– Я рада вернуться. – Ее слова прозвучали холодно, сквозь зубы – таким тоном она говорила, когда что-то ей сильно не нравилось. Я это хорошо знала. Резко крутнувшись, она отвернулась и принялась яростно помешивать рис.

Отец Доминик несколько раз попытался сложить руки на груди. Суставы вздулись и покраснели. Артрит, подумалось мне.