Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

Неудачное голосование огорчило Порогова. Одни были за него, другие — против. Он и сам не предполагал, что вторых окажется так много, вдруг поймав себя на том, что не любит проигрывать. Если еще вчера он был одним из многих, то теперь в отношении его произошел четкий разлом.

Особняком стояло выступление Романовой. Увидев ее в зале рядом с сыном, он думал, что она пришла поддержать Сергея. Но то, что произошло, не укладывалось в голове. Порогов бы не стал опротестовывать результаты голосования. Если говорить честно, то он и не предполагал, что и здесь, на первом собрании, нужен кворум. Но она-то встала и напомнила об этом.

Именно это выступление Шуры заставило Николая как бы заново посмотреть на их давние и непростые отношения.

А начались они два десятка лет назад. Как-то утром Николай пришел на вылет и увидел в самолете незнакомую бортпроводницу. Закутавшись в белый плащ и подогнув под себя ноги, она дремала на заднем сиденье. Лицо у нее было прикрыто красной фетровой шляпой. Но больше всего Порогова поразили ее красные модные туфельки. Их, точно в прихожей, она аккуратно оставила прямо под сиденьем. В Киренске, куда они собирались вылетать, шел дождь, асфальта там не было, и туда лучше всего подошли бы резиновые сапоги. «Надо же было так вырядиться», — подумал Порогов, поглядывая на стюардессу.

В Киренске, подняв шлейф грязи, самолет плюхнулся на полосу и сквозь сеющий дождь приполз к деревянному вокзалу. Посадку-то им разрешили, но после осмотра полосы аэропорт закрыли, и экипаж отправился в гостиницу.

Как известно, хуже всего ждать и догонять. Несколько дней, убивая время, играли в карты, затем, вечером, глянув в окно и увидев, что дождя уже давно нет, Порогов предложил прогуляться в город. Сославшись на грязь, все отказались, согласилась только Шура, попросив немного подождать ее, чтобы переодеться. На улице было тепло и тихо, в лужах купались воробьи, задевая крыши домов, к лесу катилось тихое и будто в чем-то виноватое солнце. Поглядывая на темные от времени и пыли похожие на купеческие амбары бревенчатые постройки аэропорта, на серые сбитые из толстых плах заборы, на такую же темную, как сторожевая башня, гостиницу, на торчащие из-за них макушки старых елей, Николай подумал, что все здесь строилось, должно быть, чтоб отсидеться как за крепостными стенами. И ему захотелось поскорее уйти от этих мрачных стен в поле.

Наконец-то в дверях показалась Шура, она не вышла, а точно вылетела, улыбаясь разом уходящему за горы солнцу, лужам и ему, одиноко торчащему посреди размокшей дороги. На ней была черная, на длинных лямочках майка и синяя юбка. Похоже было на то, что Шура не переодевалась, а раздевалась: когда, перебирая своими красными туфельками, она сбегала с крыльца, под майкой, точно резиновые, начали прыгать груди, и Николай догадался, что на ней по последнему писку моды нет лифчика. Глянув на ее туфельки, он подумал, что они ей, по такой вот размокшей земле, как козе подковы. Через некоторое время она и сама поняла это — сняв туфли, пошла по дороге босиком.

Поднявшись по крутой деревянной лестнице на застроенный остров, Николай сказал, что город в переводе с тунгусского означает «орлиное гнездо»; и рассказал, как казаки-землепроходцы во главе с Ерофеем Хабаровым приплыли на эту землю, как вслед за ними привезли набранных в землях московских, новгородских и вологодских женок и как казаки разбирали их для совместного проживания. Смотреть в городке, собственно, было нечего, три магазина да все те же старинные деревянные с собаками во дворах улочки. Собаки дружно, точно передавая эстафету друг другу, облаивали их, из окон и ворот тут же выглядывали древние, как и сам городок, старухи и выцветшими глазами из-под руки смотрели вслед.

Прижавшись к Николаю плечом, Шура шепотом вдруг призналась, что не верит, что когда-то и она будет вот такой же старой и беспомощной. Порогову было приятно слышать ее доверительный шепот, смотреть на незнакомые лица киренчан, улавливать в этих уже проживших жизнь глазах не только любопытство, но и некую к ним снисходительность; он мысленно соглашался с Шурой, что тоже не может представить себя стариком. Выйдя к крутому берегу Лены, он предложил зайти к жившему здесь бортмеханику Гордееву, с которым он подружился, летая на геомагнитной съемке. Шура, улыбнувшись, согласилась. Ей, как и ему, надоело торчать в гостинице.

Увидев гостей, Гордеев обрадовался. Он топил баню и тут же предложил им попариться. Шура, сославшись, что у нее нет с собой чистого белья, начала отказываться, но Николай с удовольствием принял приглашение. Чуть позже, когда Гордеев вынес стопку чистых простыней и махровый халат, Шура тоже согласилась идти в баню. Пока они, сменяя друг друга, парились, Гордеев приготовил ужин: грибы с картошкой, сало, пельмени, зажаренного ленского омуля и бутылку «Столичной». Шуре отдельно после бани предложил ковш брусничного сока.

— Простыни у вас какие-то не наши. И клеймо на них с английскими буквами, — завернувшись по самые плечи, сказала она. — Настоящий хлопок.

— А, это у меня еще с войны осталось, — сказал Гордеев. — Я ведь в авиаперегоночном полку у Ивана Павловича Мазурука служил. По ленд-лизу мы с Аляски перегоняли «бостоны», «боинги», «дугласы» и «аэрокобры». На каждом самолете был полный комплект спасательного снаряжения: шоколад, галеты, тушенка, нож с пилой, ракетница, ружье, спальник на гагачьем пуху. Были даже простыни. Пока до Красноярска долетали, уже ничего этого не оставалось. Зачем на фронте простыни? А сколько этих самолетов по трассе лежит! Один «бостон» неподалеку отсюда в тайге разбитый догнивает. Я в сорок восьмом решил разыскать его. Долго плутал, но в конце концов нашел, лежит с погнутыми винтами в тайге. Все снаряжение оказалось целым. И даже простыни оказались целыми и пригодными. Хорошо и герметично были упакованы.

Выпив с Николаем водки, Гордеев достал старенький аккордеон и, подыгрывая себе, спел «Барыню», «Подгорную», «На солнечной поляночке». У него был приятный, мягкий голос, и Шура сказала, что своей манерой исполнения он напоминает ей знаменитого певца Трошина. Любому исполнителю нужны аплодисменты. Шура попала в самую точку, Трошин был для Гордеева кумиром. Лицо его засияло, разгладилось, он тут же стал похож на сельского паренька, которому только что за хорошее исполнение на школьной линейке вручили почетную грамоту, но быстро взял себя в руки и сказал, что сейчас исполнит вальс. Какой? Пусть они догадаются сами.

Николай впервые слышал слова этого знаменитого и знакомого с детства вальса «Дунайские волны». Когда Гордеев замолчал, Шура спросила про автора слов, добавив, что она когда-то пела в хоре, но этого текста не знает. Бортмеханик налил всем в стаканы, предложил помянуть погибших, а уж после этого рассказал, что в сорок пятом услышал эти слова в Белграде от одного русского эмигранта. Затем, поглядывая на закутанную в простыню Шуру, начал рассказывать, как после войны он работал здесь с экспедицией. И как они разыскивали в тайге пропавший По-2.