Лебединая песнь. Книга 1. Последняя война - Роберт МакКаммон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да. Думаю, что это правильно.
— Хорошо ли…
Правильно ли, что я солгал ей? Но это была «белая» ложь. Я не хотел, чтобы она беспокоилась обо мне. Она беспокоится, что я много выпиваю и делаю глупости. Я не умею пить. Правильно ли, что я сказал ей «белую» ложь прошлым вечером?
Она поняла, что он умолял ее сказать, что это было правильно.
— Конечно, — сказала она ему. — Многие в тот вечер поступали хуже. А она легла спать, не волнуясь о…
Что-то острое укололо Сестру Ужас в левую щеку.
— Не двигайтесь, — предупредил женский голос. — А лучше не дышите.
Голос дрожал: тот, кто говорил, сам был испуган до смерти.
— Кто здесь? — спросил Арти, у которого душа ушла в пятки. — Эй, леди! Как вы?
— В порядке, — ответила Сестра Ужас.
Она пощупала около щеки и почувствовала нажим похожего на нож куска стекла.
— Я сказала не двигаться, — стекло уперлось в нее. — Сколько еще ваших?
— Только один.
— Арти Виско. Меня зовут Арти Виско. Где вы?
Последовала длинная пауза. Затем женщина сказала:
— У вас есть пища?
— Да.
— Вода?
На этот раз это был мужской голос откуда-то слева.
— У вас есть вода?
— Не вода. Имбирное пиво.
— Давай посмотрим, на что они похожи, Бет, — сказал мужчина.
Вспыхнуло пламя зажигалки, такое яркое во тьме, что Сестре Ужас пришлось на несколько секунд зажмурить глаза.
Женщина поднесла зажигалку к лицу Сестры Ужас, потом к Арти.
— Думаю, с ними все в порядке, — сказала она мужчине, который вышел на свет.
Сестра Ужас смогла разглядеть женщину, согнувшуюся около нее. Лицо у нее было распухшее, а на переносице была рана, но все же она казалась молодой, может чуть больше двадцати пяти лет, на ее покрытой волдырями голове осталось несколько свисающих колечек от кудрявых светло-каштановых волос. Брови выжгло, темно-голубые глаза распухли и покраснели; она была стройной, одета в голубое в полоску платье в пятнах крови. Длинные тонкие руки сплошь в волдырях. Накрученное на плечи с виду было похоже на кусок шитого золотом занавеса.
На мужчине были лохмотья полицейской формы. Он был старше, вероятно чуть моложе сорока лет, и большая часть его темных коротко стриженных волос осталась только на правой стороне головы, на левой стороне они были сожжены до голого мяса. Он был крупный тяжеловатый мужчина, а его левая рука была обмотана и висела на ремне, сделанном из той же грубой, с золотистыми прошивками, материи.
— Боже мой! — сказал Арти. — Леди, мы нашли полицейского!
— Откуда вы? — спросила ее Бет.
— Не отсюда. А вам-то что?
— Что в сумке? — женщина кивнула на сумку.
— Вы меня спрашиваете или хотите ограбить?
Она заколебалась, поглядела на полицейского, потом опять на Сестру Ужас и опустила кусок стекла. Она заткнула его за пояс на талии.
— Я вас спрашиваю.
— Обгорелый хлеб, пара банок анчоусов и немного ломтиков ветчины.
Сестра Ужас почти увидела, как девушка проглотила слюну. Она залезла в сумку и вынула хлеб.
— Вот. Кушайте на здоровье.
Бет оторвала кусок и передала уменьшившуюся буханку полицейскому, который тоже отломил немного и засунул в рот так, будто это была манна небесная.
— Пожалуйста, — и Бет потянулась за имбирным пивом.
Сестра Ужас настояла на этом, и, когда оба, девушка и полицейский, напились, она почувствовала, что осталось не больше трех хороших глотков.
— Вся вода заражена, — сказала ей Бет. — Вчера один из нас попил из лужи. Вечером его стало рвать. Примерно через шесть часов он умер. Мои часы еще ходят. Смотрите.
Она показала Сестре Ужас свой «Таймекс»; кристалл испортился, но старые часы все еще тикали. Времени было восемь двадцать две.
— Один из нас, — сказала она. — Сколько же человек здесь? — спросила Сестра Ужас.
— Еще двое. Ну, на самом-то деле всего один. Латиноамериканка. Мы потеряли мистера Каплана прошлой ночью. Парень тоже умер вчера. А миссис Айверс умерла во сне. В живых остались только четверо из нас.
— Трое, — сказал полицейский.
— А, да. Правильно. Осталось трое. Латиноамериканка там внизу. Мы не могли заставить ее двинуться, и никто из нас не знает испанского. А вы? — Нет. Извините.
— Я Бет Фелпс, а он Джек…
Она не могла вспомнить его фамилию и покачала головой.
— Джек Томашек, — подсказал он.
Арти опять представился, но Сестра Ужас сказала:
— А почему вы сидите не здесь, наверху, а там, в подвале?
— Там теплее, — сказал ей Джек. — И безопаснее.
— Безопаснее? Это почему? Если это старое здание снова тряхнет, это все свалится на ваши головы.
— Мы только сегодня вышли наверх, — объяснила Бет. — Парень, ему было около пятнадцати, был, думаю, самым крепким из нас. Он был эфиоп или что-то вроде этого и лишь слегка говорил по-английски. Он вышел поискать еды и принес несколько банок мясного фарша, кошачьей еды, и бутылку вина. Но…
Они выследили его. И нашли нас.
— Они? — спросил Арти. — Кто они?
— Трое. Так обожжены, что трудно разобрать, кто из них мужчина, а кто женщина. Они пришли за ним сюда и были вооружены молотками и горлышками от бутылок. У одного был топор. Они хотели забрать нашу еду. Парень подрался с ними, и тот, с топором…
Голос ее дрогнул, глаза остекленели и уставились на оранжевый огонек зажигалки в ее руке.
— Они обезумели, — сказала она. — Они…
Они были бесчеловечны. Один из них порезал мне лицо. Думаю, что еще счастливо отделалась. Мы сбежали от них, и они забрали нашу еду. Не знаю, куда они ушли. Но я помню…
От них пахло…
Словно бы горелыми сосисками с сыром. Не смешно? Но именно так я и подумала — горелыми сосисками с сыром. Потому мы стали прятаться в подвале. Теперь уже невозможно понять, что еще может случиться наверху.
Вы не знаете и половины того, что случилось, подумала Сестра Ужас.
— Я пытался отбиться от них, — сказал Джек. — Но теперь, думаю, что никогда больше не смогу.
Он повернулся спиной, и Арти с Сестрой Ужас ахнули. Спина Томашека от плеч до пояса представляла собой гноящуюся массу розовой обожженной ткани. Он опять повернулся к ним лицом.
— Самый худший ожог, который когда-либо получал старый поляк, — горько улыбнулся он.
— Мы услышали вас наверху, — сказала им Бет, — и подумали, что те вернулись. Мы поднялись, чтобы подслушать, и услышали, что вы едите. Послушайте… Латиноамериканка тоже не ела. Можно, я возьму ей немного хлеба?