Казанова - Ален Бюизин

Так, по меньшей мере, представлена катастрофа с мануфактурой в «Истории моей жизни». Казанова изображает себя промышленником, пущенным по миру неудачной экономической конъюнктурой в военное время, компетентным и честным хозяином, ограбленным непорядочным работником, невинным человеком, подвергшимся судебному преследованию. Проблема в том, что ни один документ того времени не подтверждает его версию событий, в архивах даже не упоминается о каком-либо судебном конфликте с этим Жаном Гарнье. Это не опровергает полностью рассказ Казановы в отсутствие всяких официальных доказательств, однако делает его подозрительным. Чувствуется, что он не говорит всей правды, которая не так проста. Шарль Самаран и Ги Андор не сомневаются: Казанова со своим братом Франческо, художником, вляпался в более чем темные дела, послужившие основанием для двух судебных процессов, о которых он не упоминает. «Жак и Франсуа Казанова оба были замешаны в различных делах с подложными векселями. В каждом случае последний владелец бумаги тащил обоих Казанов в суд. Во избежание подобных неприятностей Жак использовал следующий способ: давал держателю векселя фальшивую бумагу с оборотной записью, с неправильной датой. Ему уже несколько раз удавалось прекратить преследования такого рода, но в двух случаях истцы обвинили Казанову в подлоге и потребовали следствия». Такова была истинная причина ареста и заключения Казановы, не имевшая ничего общего с финансовыми передрягами обанкротившейся мануфактуры.

По правде говоря, эти дела с фальшивыми векселями, стоившие ему двух процессов, так непонятны и запутанны, что разобраться в них очень сложно. К тому же людская молва все преувеличивала. Джустиниана Винн написала Меммо из Лондона 3 ноября: «Казанова (но ты, наверное, уже об этом слышал), арестованный в Париже за подлог документов и чуть ли не приговоренный к повешению, бежал из тюрьмы». И Градениго в Венеции передавал эти слухи и записал в дневнике: «Поговаривают, что в Париже Жак Казанова, венецианец, будет повешен за совершенные им преступления».

На самом деле подобные иски, какими бы серьезными они ни были, не доказывают полностью вину Казановы. Дж. Ривз Чайлдс, более умеренный и осмотрительный, справедливо замечает, что преступления такого рода считались в XVIII веке столь тяжкими, что прямо приводили виновника на галеры или на эшафот, и невероятно, чтобы в случае доказанной вины Казанова смог сохранить дружбу банкиров и сильных мира сего. Он бы окончательно погорел и был изгнан из приличного общества своего времени. Тем не менее 22 декабря, когда Казанова уже несколько месяцев как уехал из Парижа, чтобы вернуться в Голландию и больше не возвращаться во французскую столицу, суд, рассмотрев жалобу Оберти, приказал арестовать Джакомо и поместить в Консьержери. Можно предположить, что Казанова (какой бы ни была степень его вины) уже давно знал, что это дело, касавшееся его тем или иным боком, в будущем кончится очень плохо, и решил упредить события, покинув Францию.

Более чем вероятно, что мы никогда не узнаем полной правды обо всех более или менее сомнительных финансовых махинациях, когда два соперника, два авантюриста и тертых калача, пасовали друг другу мяч, используя фальшивки. Хотя нельзя сказать наверняка, что Казанова преследовал преступные цели, действительное двухдневное заключение и потенциальное, которого он избежал, лишь уехав за границу, заставляют усомниться в его полной невиновности. Дыма без огня не бывает. Хотя вина его полностью признана не была, нельзя отрицать, что он регулярно общался с мошенниками и плутами. Почитать его – так он постоянно вел беседы при королевском дворе, был вхож к министрам, навещал самых уважаемых и влиятельных чиновников. На самом деле он чаще всего находился в обществе проходимцев и ловкачей, подстерегающих добычу. И полицейские службы не спускали с него глаз. При таких условиях всегда наступал момент, когда ему приходилось уезжать из любого города, поняв, что его злоупотребления стали чересчур явными и неприкрытыми. Теперь ему давно пора было покинуть Париж.

Корфу. Гарнизон. Влюбленный в гордячку г-жу Ф., как будто не замечающую его существования и даже презирающую и унижающую его, он бесится и скучает. В попытке развлечься он играет и выигрывает.

«Что вы сделаете с вашими деньгами? – спросила она меня ни с того ни с сего однажды после обеда, когда некто уплатил мне деньги, проигранные в долг.

– Оставлю себе, сударыня, – ответил я, – в расчете на будущий проигрыш.

– Раз вы их не тратите, вам лучше не играть: для вас это потеря времени.

– Время, когда забавляешься, не может считаться потерянным. Дурно то время, что проводишь в скуке. Скучающий молодой человек подвергает себя несчастью влюбиться и заставить презирать себя.

– Это возможно; но, забавляясь ролью своего собственного казначея, вы объявляете себя скупцом, а скупец не почтеннее влюбленного. Почему бы вам не купить себе перчатки?» (I, 310).

Хлесткое замечание; все насмешники злобно хохочут. Действительно, на Корфу, где очень жарко и пот льет в три ручья, «в обязанности прапорщика входило сопровождать даму до носилок или кареты, когда она собиралась уезжать, подсаживать ее, приподнимая платье левой рукой, а правой поддерживая под мышкой, без перчаток ее можно было запачкать потными руками» (I, 310). Казанова серьезно задет подозрением в скупости, унижен и уязвлен. В самом деле, для него нет ничего более болезненного, чем изъян во внешнем облике, безвкусица в одежде, несоблюдение внешнего этикета.

Предстать в обществе, и в выгодном свете, всегда было главной заботой Казановы; он прекрасно знал, что его шансы на успех зависят прежде всего от впечатления, которое он произведет на других. Поэтому любое покушение на его внешность было для него серьезнейшим и непростительным преступлением. Когда, совсем юный, он был вынужден надеть в Венеции рясу аббата, то все же намеревался нравиться женщинам приятным лицом и элегантностью. Он даже чересчур в этом усердствовал, на взгляд кюре церкви Святого Самуила, который укорял его за тщательно завитые локоны и нежный запах помады, благоухавшей жасмином, – дьявольские происки, заслуживавшие отлучения от церкви. Однажды этот ортодокс рано утром вошел в комнату Джакомо, который еще спал, и безжалостно состриг ему волосы спереди, от уха до уха, причем в присутствии его брата Франческо, который не помешал экзекуции и даже порадовался, поскольку завидовал красоте волос своего брата. В глазах Казановы это было «неслыханным делом». «Какой гнев! Какое возмущение! Какие планы мести, когда, взяв в руки зеркало, я увидел, в какой вид привел меня этот дерзкий священник!» (I, 60). В маске, чтобы скрыть ужасное уродство, он отправился к адвокату, горя решимостью призвать кюре к суду. Неразумная и несоразмерная реакция? Отнюдь, ведь нужно понимать, что Джакомо неотделим от своей внешности, и часто в любовной связи он сам – только внешность. По счастью, к нему прислали ловкого парикмахера, поправившего дело. Казанова никогда не перестанет заботиться о своей внешности, поскольку он «играет свою жизнь. Он оживляет ложь, которую нам подсовывает. Костюм создает актера, маска порождает чувство, а слова производят мысль. Без внешнего облика существо человека теряется и никому не нужно: двойной парадокс, без внутреннего мира внешность не имеет смысла, но именно внешность (представление) придает телу насущность»[70],– пишет Ж.-Д. Венсан. Мир Казановы – большой театр, где роль определена костюмом. Колеся по Европе, венецианец всегда возил с собой, тщательно о них заботясь, парадные костюмы, которые вместе с его записками были самой большой его ценностью.