Азиаде. Госпожа Хризантема - Пьер Лоти

Но, боже, до чего же безобразны, мелочны, гротескны все эти люди! Если учесть мои матримониальные планы, было от чего впасть в глубокую задумчивость и ощутить глубокое разочарование…

До завтрашнего утра было наше с Ивом дежурство, и когда кончилась суета, всегда возникающая на борту сразу после постановки на якорь (спуск на воду шлюпок; выброс шторм-трапов[106] и…), нам оставалось только смотреть. И мы спрашивали себя: где же мы все-таки находимся? В Америке? В какой-нибудь английской колонии Австралии? Или в Новой Зеландии?..

Консульства, таможни, мануфактуры; док, где воцарился русский фрегат; целая европейская концессия[107], с виллами на высоком берегу и американскими барами для матросов на набережной. Правда, там, подальше, за всеми этими приевшимися постройками, в глубине бескрайней зеленой долины, виднеются тысячи и тысячи темненьких домиков, сбившихся в немного странную кучу, из которой кое-где выступают крыши повыше, выкрашенные в темно-красный цвет: может, настоящий старый японский Нагасаки существует и поныне… И как знать, может, в этих кварталах, за какой-нибудь бумажной ширмой, жеманно прихорашивается маленькая женщина с кошачьими глазами, на которой, вполне возможно, дня через два-три (ведь мне нельзя терять время) я женюсь!.. Правда, я уже не очень ясно представляю эту маленькую особу; ее образ испортили торговки белыми мышами, пришедшие на корабль; и теперь я боюсь, как бы она не оказалась похожей на них…

Когда стало темнеть, палуба нашего корабля опустела, словно по волшебству; в мгновение ока запаковав свои коробки, сложив раздвижные ширмы и складные веера, смиренно поклонившись каждому из нас, маленькие человечки удалились.

По мере того как ночная мгла подступала все ближе и очертания предметов стирались в синеватом сумраке, Япония вокруг нас мало-помалу снова превращалась в волшебную, феерическую страну. Высокие горы, ставшие теперь совсем черными, раздваивались у основания, и их опрокинутые контуры отражались в неподвижной воде под нами, так что казалось, будто мы повисли над ужасающей бездной; а звезды, тоже опрокинутые, напоминали фосфоресцирующие крапинки, усеявшие дно воображаемой пропасти.

А потом весь Нагасаки озарился массой света, превратился в бескрайнее море огней; освещалось малейшее предместье, малейшая деревушка; ничтожнейшая хижина, примостившаяся где-то наверху среди деревьев, которую днем и видно-то не было, зажигала свой маленький, как у светлячка, фонарик. Вскоре свет был повсюду; со всех сторон бухты, с низу до верху горных склонов во тьме сверкали мириады огней, так что казалось, вокруг нас головокружительным амфитеатром громоздилась огромная столица. А внизу, благо вода была спокойной, такой же освещенный город спускался в морскую бездну. Ночь была теплая, ясная, восхитительная; воздух был напоен ароматом цветов, долетавшим с гор. Звуки гитары, доносившиеся из «чайных» или из злачных мест, издали казались упоительной музыкой. А стрекот цикад – а это в Японии один из вечных звуков жизни, на который через несколько дней мы перестанем обращать внимание, ибо он здесь воспринимается как фон для всех земных звуков, – был звонким, непрерывным, ласково-монотонным, словно шум хрустального водопада…

III

На следующий день дождь стоял стеной; один из тех нескончаемых, беспощадных, ослепляющих, затопляющих все вокруг ливней; лило сплошным потоком, так что не было видно противоположного конца корабля. Казалось, тучи со всего мира собрались в бухте Нагасаки, условились о встрече в этой огромной воронке из зелени, чтобы там излиться в свое удовольствие. И лило, лило; было почти совсем темно, настолько частым был дождь. Сквозь пелену измельченной воды еще можно было различить подножие гор, но вершины терялись в нависших над нами мрачных, непроницаемых облачных массах. Туманные клочья, словно оторвавшиеся от сумрачного небосвода, застряли наверху, в зарослях деревьев, и таяли, таяли, превращаясь в воду, в сплошные потоки воды. А еще дул ветер; из ущелий доносились его глухие завывания. И вся поверхность воды, изрытая дождем, истерзанная со всех сторон возникающими водоворотами, вздымалась, стонала, металась в величайшем смятении.

Довольно гнусная погода, чтобы впервые ступить на новую землю… И как отыскать себе супругу посреди потопа в незнакомой стране?..

…Ладно, тем хуже! Я привожу себя в порядок и говорю Иву, который улыбается, видя, что я все-таки намерен прогуляться:

– Пожалуйста, брат, подгони мне сампан[108].

И Ив, махнув рукой куда-то в ветер и дождь, подзывает нечто вроде небольшого саркофага из светлого дерева, который все это время подпрыгивал на воде неподалеку от нас и которым при помощи кормового весла управляют двое желтых мальчишек, скинувших под дождем всю свою одежду. Эта штука подплывает поближе; я устремляюсь в нее; затем, через открытый для меня одним из гребцов маленький люк, по форме напоминающий крысоловку, проскальзываю вниз и во весь рост растягиваюсь на циновке – в том, что называется «каютой» сампана.

Лежа я едва помещаюсь в этом плавучем гробу – сверкающем, впрочем, чистотой и белизной свежей сосны. Я хорошо защищен от дождя, барабанящего по крышке, и плыву в направлении города, лежа на животе в этом ящике; одна волна меня баюкает, другая нещадно встряхивает, а то и почти переворачивает – а неплотно закрытая крысоловка позволяет снизу вверх смотреть на двух маленьких человечков, которым я доверил свою судьбу: им лет восемь-десять, не больше, и мордашки у них как у обезьянок уистити[109], зато мускулы – как у настоящих миниатюрных мужчин, и сноровка – как у старых морских волков.

Вдруг они начинают громко кричать: наверное, причаливаем! И действительно, открыв пошире люк, я вижу совсем рядом серые каменные плиты набережной. Тогда я вылезаю из своего саркофага и намереваюсь впервые в жизни ступить на японскую землю. Льет все сильнее и сильнее, дождь лупит по глазам больно, невыносимо.

Стоит мне только ступить на сушу, как на меня с криками бросаются, окружают, не дают проходу с десяток странных существ, которых трудно описать, особенно если видишь их впервые в слепящем дождевом потоке, – похожи на человекообразных ежей, и каждый тащит за собой что-то большое и черное. Один из них раскрывает над моей головой огромный зонт с очень близко расположенными спицами и нарисованными на просвет аистами – и вот уже все улыбаются мне, заискивающе, выжидающе.

Меня предупреждали: это просто дзины, борющиеся за честь быть избранными мною; и все же я поражен этой внезапной атакой, этим приемом, оказанным Японией человеку, впервые ступившему на ее землю. (Дзины[110], или дзин-рикши, – это люди-скороходы, таскающие за собой небольшие повозки и за деньги перевозящие частных лиц; их нанимают по часам или по расстоянию, как у нас – фиакры.)