Курьер из Гамбурга - Нина Соротокина

И в уши Бакунина втекла замечательная сплетня, мол, в Петербурге живет тайно некий молодой человек из Гамбурга, который таинственным образом омолодился. Он друг Сен-Жермена, от которого и получил тайну элексира жизни. Правда, это не точно. Может быть, немец и не является обладателем самой тайны, а был как бы подопытным кроликом у великого магистра. Но это дела не меняет. С молодым господином надо держать ухо востро, потому что совершенно непонятно, почему он без дела болтается в Петербурге и какие у него планы.

Сен-Жермена хорошо знали в северной столице. Сказочное богатство его объясняли тем, что он овладел искусством делать брильянты. Более того, иные утверждали наверное, что Сен-Женрмен помог государыне Екатерине заполучить трон. О дружбе алхимика с братьями Орловыми и сплетничать не надо было, здесь все на виду.

Бакунин шел в ногу с просвещенным веком, в приписываемые Сен-Жермену колдовские способности не верил, поэтому просто посмеялся сплетне про омоложение, но когда ночью вез Шлоса на Большую Мещанскую, против воли всматривался в его лицо. Редкие фонари вдруг высвечивали высокие скулы, умные глаза и щеки без малейших признаков растительности. Бакунин не без иронии к себе сознавался, что мальчик его заинтересовал. Он трезво судит о жизни, с ним интересно говорить, он почтителен и любознателен, а все остальное – просто гиль. Будем развлекать его дальше!

12

Светская жизнь оглушила Глафиру и, честно говоря, не очень ей понравилась. Правда, за неделю не много успеешь, но пока она явно не вписывалась в веселую и беззаботную жизнь высшего общества. Ее представили дамам, они щебетали, как райские птицы, ах, какой молоденький, и какой хорошенький, и весь такой иностранный! Разговоры жеманные, одно развлечение – танцы. Но какая радость танцевать с девицами, которые строят тебе глазки, настойчиво просят комплиментов и явно ждут, когда ты сорвешь с их сладких уст невинный поцелуй. Может быть, Глафира и преувеличивала, и девы только от застенчивости говорили глупости, но скучно ей было с ними. А мужчины ее явно сторонились – пить не пьет, в карты не играет, не о политике же говорить с этим юнцом.

Из всех мужчин Глафиру интересовал только один, но он, доведя ее до дверей богатого дома, тут же начинал собственную жизнь, только издалека присматривая за немчиком Шлосом. Будь ее воля, Глафира предпочла всю эту суету с музыкой, танцами и пустыми разговорами тишине Бакунинского дома. Федор Георгиевич прямо сказал, что она может приходить туда запросто, и она приходила, и тот час, когда они болтали в гостиной перед отбытием в свет, был для нее самый желанный.

На этот раз она шла к Бакунину пешком. Утром как на грех выяснилось, что Добрый натер себе спину. Какая-то дрянь под седло попала, что-то вроде каменной крошки, и вот, пожалуйста, накладывай лошади мазь, а сама топай пешком. Глафира и потопала, потому и произошла эта фантастическая встреча.

Не знаю, дорогой читатель, бывает ли у вас подобное в жизни, когда ты вдруг ни с того ни с сего вспомнишь старого друга, с которым давно не общался, или сослуживца, или соседку по лестничной клетке. И тут вдруг телефонный звонок. Берешь трубку и думаешь, а ведь это он тебе звонит! И удивительное дело, часто, очень часто, гораздо чаще, чем должно быть по закону вероятностей, ты бываешь прав.

Но Глафира вспомнила Степана не с бухты-барахты. Топая через слободу, она уткнулась взглядом в широкую грядку с кочанами капусты. Эка невидаль – капуста, но когда она растет среди прочей зелени, но выглядит как яркая, фантастического цвета заплатка. Почему-то этот бледно-зеленый, размытый чуть не до белизны цвет, умилил Глафиру до слез, и сразу вспомнилась деревня Вешенки. Господи, даже в груди заломило!

Вспомнилось, как когда-то сливы ели и как Степан с поцелуем выставился, она и увидела эту картинку. А ведь у того поцелуя было продолжение. Полноценный роман их случился осенью. Весна, может быть, более подходящее время для любовных разговоров и поцелуев, весной кровь кипит. Но у Степана по весне кровь кипела на пахоте. Целыми днями мотался он по полям в таратайке. Управляющий в именье вдруг запил, отец приболел, и Степан вызвался всех заменить. Где-то, у Княжнина, что ли, Степан прочитал, что крестьяне есть «почтенные питатели рода человеческого», и удивительно, что он в свои без малого девятнадцать лет находил с «почтенными питателями» общий язык.

А вначале лета он стал заезжать в дом к Марье Викторовне. Сам чай пьет, а ложку с вареньем до рта донести не может, все на Глафиру пялится выразительно. Так все лето и делал знаки глазами. Если не считать слив, конечно. А потом пошли они гулять, уже осень была на подходе. Пошли гулять просто как люди, а домой вернулись, как влюбленные.

Речка текла тихонечко, ивняк под ветром шелестел. Лето было жарким, и кое-где по второму разу распустились желтые цветки зверобоя и синяя луговая герань. Удивительны оттенки растений в начале сентября. Летом все одинаково зеленое, а тут словно дополнительные краски оживают. Одна зелень с коричневым оттенком, другая с сединой, третья в синеву отдает. Уже первые желтые пряди появились на березах, и клен зарыжел. На другой стороне реки все было старательно выкошено. И вдруг среди тусклой стерни малое капустное поле, как свежая заплатка на старом, изношенном одеяле.

Расстались они плохо. Степан через горничную Катерину передал записочку, мол, приходи на свидание на нижний пруд к беседке. А она не пошла. И писать не стала. А на словах передала, де, если тебе, Степан Ильич, долг пред отечеством дороже, чем я, то говорить нам не о чем. Потом подумала, и к «долгу перед отчеством» присовокупила «родительскую волю». Дословно неизвестно, как исполнила Катерина наказ барышни, но когда Степан за день до отъезда явился в Вешенки прощаться, он выглядел угрюмым и обиженным.

За столом под присмотром Татьяны Викторовны он вел себя тихо, обещал письма писать, правда, иногда резко, невпопад смеялся, глядя на Глафиру эдаким гоголем. Но потом улучил минутку и, когда никого подле не было, сказал запальчиво.

– Я одно понял, Глафира Владимировна, никогда вы меня не любили, а только со скуки голову мне морочили. Оттого вам мук моих душевных и не понять.

– Зато ты, Степушка, всю мою жизнь постиг и мои муки насквозь видишь. Прощай. Служи честно. Люби отчизну и государыню, а мы тут в Вешенках и без любви проживем.

Может быть, и не стоило ей так жестко с этим балалаечником разговаривать, не плохой ведь был человек и добрый, и глаза красивые. Но что сделано, то сделано. Но теперь издали детская деревенская любовь иногда странно волновала сердце.

И себе-то можно сознаться, что Степка ее с собой звал. Мол, сбежим вместе, а в Петербурге сразу и обвенчаемся. И ведь сбежала бы, кабы не маменька Кокошкина. Ее нелюбовь к Глафире за версту была видна. Сама телом была дородна, а лицо длинное, гладкое, как бутылка, и все время потеет. Непонятно, как она Степку родила, такого сухого, горячего, круглолицего и с ямочками на щеках.

Душно Глафире в городе-то, и осень здесь блеклая, нет здесь калины с красными блюдцами, и розовеющих ягод крушины, и черемухи, что растет в Вешенском овраге. По весне он весь белый от ее цвета. В столице жизнь суровая. Крапива, бурьян, да еще бузина – вот живучие обитатели столицы. Где он, Степка-то? Многие, говорят, полегли на турецкой войне.