Гардемарины. Канцлер - Нина Соротокина

Она, как и все, знала, что Елизавете значительно лучше. Государыня еще не говорит, но врачи полны всяческих надежд. Общие слова, конечно, заставили бы задуматься любого, более взрослого и опытного человека, но Мелитриса с удовлетворением услышала: потому-то и переезжаем, что государыня близка к полному выздоровлению.

Однако в Петербурге были другого мнения. Великая княгиня по самым надежным каналам узнала, что переезд назначен из-за того, что, мол, боятся, не случилась бы агония в Царском. Екатерина поверила, человек всегда одержим страстным желанием верить в то, чего хочется. Было и другое мнение. Государыня имела обыкновение именно в это время возвращаться в городской дворец, и, дабы не давать повода иностранным министрам для глупых толков, взяли за благо, несмотря на очень тяжелое состояние Елизаветы, везти ее с величайшими предосторожностями в Петербург.

Все лето, еще до того, как болезнь вошла в новый виток, государыня мечтала переехать в новый Зимний дворец, который по ее приказу уже три года строил на берегах Невы великий Растрелли. Как ни быстро строились дворцы на Руси, здесь дело застопорилось ввиду обширности и роскоши строения. Вызывая к себе Растрелли, императрица почти упрашивала: «Я понимаю, Варфоломей Варфоломеевич, закончить в этом году строительство трудно, нет денег, рабочих рук, искусных мастеров… Я понимаю… но хоть одно-то крыло дворца можно заселить. А другое — опосля…» Растрелли заламывал руки, кланялся в пол, показывая, как грустно, несносно, невозможно его положение: «Но Ваше Величество, во дворце — нет крыла! Вы должны помнить проект… Я могу отдать вам это здание в Ваше распоряжение только целиком… только!»[15]Теперь больную государыню везли в ее роскошный, деревянный, обширный, несколько обветшалый дворец, что на Глухом канале в «третьем саду», как тогда говорили. В описываемое время Летний сад был гораздо обширнее, чем теперешний. На его территории в разных концах разместились три Летних дворца. Первый принадлежал Петру I, он находился на берегу Фонтанной речки и дожил до наших дней, второй, в котором жила Анна Иоанновна, стоял на месте нынешней решетки Летнего сада. Елизавета жила в третьем[16], что находился несколько на отшибе, и сад там имел отличный от парка Петра I вид.

Покои фрейлин размещались на первом этаже со стороны торцовой части дворца, и из окна Мелитриса могла видеть причудливую живую архитектуру этого сада: деревья в нем стригли в форме квадратов, китайских пагод, шаров. Осень раскрасила их в причудливые тона, живые конструкции несколько поредели, но листьев на них осталось еще предостаточно. Казалось, толкни этот желто-оранжевый, как апельсин, шар, и он легко покатится по мощеной дорожке, запрыгает на мраморных лестницах, мостиках и переходах, которых здесь в изобилии, перепрыгнет беседку или клумбу и выскочит, наконец, на широкую площадь перед Екатерининским каналом. А там только спрыгни в воду и плыви к морю: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… Мелитриса пугалась этих мыслей, зачем ей свобода? Просто во дворце было скучно…

Площадь кончалась набережной, украшенной деревянной решеткой с точеными столбиками и вазонами с цветами. Цветы уж завяли. Здесь же располагалась малая пристань, деревянные ступени сбегали к самой воде. К этому месту причаливали катера, рябики. Мелитриса ходила сюда всю неделю в любую погоду, вдруг из одного такого суденышка выйдет на набережную опекун Никита Григорьевич, нет, просто Никита, он ведь совсем не стар. Пора бы ему навестить свою подопечную. Ветер раскачивал катера и лодки, вода была черной и студеной, ветер рвал юбку, горстями швырял в лицо брызги… Как скучно! Правда, принцесса Курляндская говорит, что, когда государыня окончательно поправится, у фрейлин и минуты свободной не будет.

А впереди зима. Уже и печи затопили, от разноцветных изразцов тянет теплом. Как приятно греть о них руки и рассматривать деревенские и городские пейзажи, кораблики на волне, фигурки людей, цветы — все, что придумал художник. Истопники разносят березовые поленья в больших корзинах, они идут по анфиладам степенно, живя еще в прежнем неторопливом ритме, но их обгоняют, толкают, кричат: пошевеливайся, сонная тетеря, чай, во дворце живешь!

По приезде государыни во всей громаде дворца начались перестановки, чьи-то покои потеснили, кого-то со второго этажа переселили на первый, а то и вовсе во флигель, у иного вынесли всю мебель, спи на чем хочешь, даже у Петра Федоровича забрали одну комнату то ли под лекарей, то ли под аптекарей. Он немедленно побежал к жене жаловаться, а заодно сорвать зло, однако к жене допущен не был. Сказано было (ну не возмутительно ли?), что супруга его в лохани полоскается, то есть принимает ванну. Петр подумал, что задохнется от бешенства. По кому-нибудь надо было немедленно проехаться нагайкой, потому что ведь иначе и жить нельзя, жилы лопнут. Наследник бросился было в свои покои, но был перехвачен горбатенькой принцессой Курляндской. «Милый друг, — провела мягкой ладошкой по груди, заглянула снизу в глаза, — полноте, ваше высочество!.. Всем тяжело, надобно терпеть». Он немедленно выплакал на теплой, необширной груди свое горе. Скажи ему про терпение кто-нибудь другой, Петр опять взвился бы до потолка, а тут только вздыхал: «И то правда…» У бедных фрейлин государыни тоже отняли две комнаты, порядка во дворце никакого, «Сегодня дежурных кавалеров посадили за стол второго класса, с пажами, секретарями и адъютантами! А им подлежит стол первого класса! Но вы правы, это все пустое… главное сейчас, здоровье тетушки».

Петра не обманули, Екатерина действительно мылась, но не в бане и не в мыльне, а в собственных покоях. Подобные, пренепривычные для русского обихода новшества она разрешила себе ввиду своего положения — в бане и угореть недолго.

Горничные долили в лохань горячей воды и вышли из комнаты. Анна Фросс — она стала незаменима — осталась подле, чтобы массировать грудь. Владиславова стояла рядом с горячим, надушенным полотенцем. Разговор о здоровье Елизаветы начала Владиславова, естественно, говорили в самых теплых сочувственных тонах, русская речь мешалась с немецкой. Анна знала свое место, она умела молчать и никогда не встревала в разговор без нужды, даже если разговаривали люди равные ей, а здесь вдруг настолько забылась, что всхлипнула:

— Неужели Их Величество помрут? — и такая в этом всхлипе была печаль, такое искреннее, щемящее сочувствие!

Екатерина улыбнулась, потрепала мокрой рукой ласковую, как замша, щечку девушки: «Бог милостив…», а сама подумала, расчувствовавшись: «Только народ может быть так чист и сентиментален, а германский народ в особенности…»

Ночью, лежа на своем жестком ложе, Анна попыталась вспомнить, куда она засунула записку с именем родственницы князя Оленева. Помнится, она скатала бумажку в плотную «колбаску» и спрятала… Сегодня вечером весь сундук перевернула, заглянула даже в тайник в шляпной коробке, которую по-прежнему берегла. Записка сгинула. Похоже, кто-то нашел ее и сунул туда свой любопытный нос, но не исключено, что лежит эта «колбаска» где-нибудь в складке кармана. Какая дуреха… Она продолжала ругать себя по-немецки и по-русски, как вдруг забытое имя всплыло в сознании, как тихая ладья — Мелитриса Репнинская… Ну вот, теперь можно действовать…