Место, которое есть - Заур Караев

Я рассказал ей о своих сегодняшних похождениях, приложив к рассказу немного приукрашенное описание той халупы, что с такою любезностью согласился предоставить нам работник кладбища. Несмотря на все старания, красноречия моего не хватил для того, чтоб Ева спокойно восприняла предстоящее переселение.

— Ид, — обратилась она каким-то издевательским тоном ко мне, — скажи мне, ты надо мною издеваешься что ли? Сначала это, а теперь — еще хуже. Неужели ты не понимаешь, что я человек? Я тоже чувства испытываю какие-то и тоже жить хочу… Вот, зачем нам переезжать, скажи на милость?

— Как зачем? — несколько робко начал я, растерявшись из-за натиска Евы, от которой раньше мне никогда не доводилось слышать подобного рода вещи. Сдержанность в манерах, отсутствие излишней требовательность и скромность, порой доходящая до аскетической, всегда были неотъемлемыми частями ее характера. И даже беременность, за которую говорят, что она отрицательно влияет на эмоциональную гармоничность, не смогла, казалось, переменить норова моей второй половины. Что же теперь с нею произошло? Слепые очи отверзлись и, пересытившись деталями отвратительноq картины, вдруг надоумили свою владелицу посетить следующий зал галереи? Нет, сударыня, так не пойдет! Не кажется ли вам, что в таком оправдании слишком много противоречий и абсурда?! Ладно, если б только формулировочка хромала, так нет же — корень гниловат! Вздумали капризы распускать, когда один опрометчивый шажок может привести к полному фиаско! В общем, надо постараться обратно водворить в ее голову куда-то вдруг улетучившееся благоразумие.

— Как зачем? — повторил я свой не требовавший ответа вопрос на сей раз более уверенно. — Я же сказал тебе, что видел большое множество полицейских. — во время произнесения этого мне все еще удавалось оставаться спокойным. — Или ты думаешь, что они за покупками сюда пришли? Ну, может тебе и в самом деле так кажется, а я почему-то все же уверен, что здесь они работают. Понимаешь, работают?! — я слегка повысил голос, а затем сел на кровати и свесил с нее ноги. Мне почему-то не хотелось повышать тон и смотреть при этом в страшно пустые из-за слепоты глаза собеседницы.

— А работка у них, если ты забыла, — продолжал я, — только в том и заключается, как бы получше выслужиться. И перед кем же они выслуживаются? Именно, пред теми людьми, которые сейчас почему-то очень недовольны нашими с тобой взаимоотношениями, да настолько недовольны, что аж с удовольствие пустят кого-нибудь из нас под тесак того огромного парня с красным капюшоном на голове… А, точно, ты-то его не видела, оттого, наверное, и не понимаешь, всю неприятность процедуры, называемой обрядом очищения. — съязвил я, подумав, что черный юмор в данной ситуации вполне сгодится для вразумления. — Спроси тогда у меня. Мне доводилось лицезреть…

— Да перестань ты! — не без небольшой доли презрительности в тоне произнесла Ева. — Уши мои уже устали слушать, как ты, будто совсем не мужчина, жалуешься на тягости свои. Надоело! Постоянно только тебе все позволено, а мне стоило лишь разок возразить, как ты начал какие-то нравоучения рассказывать. Вот живу я уже в этих комнатах семь месяцев, и ни черта не происходит. Скучаю до невозможности, но молчу, а ты будто и не догадываешься, что тошно мне! Ходишь рядом, говоришь о любви, да ничего не делаешь. Человек так должен жить по-твоему? Тем более тот человек, что ребенка твоего носит под сердцем.

— Ева, — в принципе поняв природу давящей на нее тягости, сказал я спокойно, — мне жаль что так, но в моих руках нет силы… Что же ты можешь предложить?

— Да ничего, могу лишь обвинить тебя и все. Ты затащил меня сюда и заставил жить так… Да, ты делаешь меня бесчувственной, а ведь я душу свою отдала тебе, любовью одарила. На такие подарки, кажется, отвечают не менее бесценными вещами. Я бы предпочла счастье. Но его нет, и, судя по всему, ты и не собираешься предоставить его. Что ж мне остается? Дальше гаснуть, и в итоге начать тебя ненавидеть? Неужто не знаешь, что скука и унижение хуже всего прочего влияют на человечность? Отравляют ее и уничтожают в итоге.

— Ева, — жалобно простонал я, чувствуя, как беспощадно она бичует мою душу, выворачивая при этом свою собственную, — остановись…

— Да нет уж, дослушай, любимый мой! — сильно повысив голос, молвила жестокая. — Дослушай и познай, что ты всему виной! Ты забрал у меня жизнь и дал какой-то безобразный сон, пришедший после воздействия наркоза, именуемого любовью… — она начала хныкать и запнулась, хотя было видно, что хотела еще что-то добавить. Я подумал, что плач — это удачный сигнал для того, чтоб обнять Ева, однако первая же попытка заключить ее в свои объятия оказалась неудачной, потому как руки мои были оттолкнуты. Почему-то это сильно разозлило меня, и мне вдруг довелось почувствовать, как в венах моих кровь уподобляется водам горной реки, бурлящей с неистовой силой.

— Я виноват, значит! — закричал я. — В чем же? Знаю — в том, что полюбил тебя. Так получается, если тебе поверить. Хочешь свободы и веселья, раз скукой насытилась? Тогда катись, куда хочешь! Проводить тебя к папочке? Да уж, он встретить тебя ласково, погладит по волосам и скажет «Дай-ка мне посмотреть, что там у тебя», а после раскроит твое тело! Достанет оттуда своего внука, плюнет ему в лицо и вышвырнет в мусорное ведро. Ну а потом, дорогая моя, у тебя появится возможность веселиться хоть все дни напролет, до самой смерти! Или, быть может, к господину Ларватусу хочешь в гости?! Ну этот затравленный зверь со все еще острыми клыками растопырит свои руки, давая тебе знать, что он в жизни не принимал более дорогих гостей! Он потрошить не будет тебя, напротив — бережливым будет чересчур, а потом, как содержимое твоего живота поможет ему стереть в порошок репутацию Марптона, судья, если, конечно, еще захочет, привяжет тебя на цепь и сделает своим домашним живот. Некуда тебе будет податься, раз уж отец оплеван и, быть может, повешен! А со мной тебе слишком скучно… Ну что, провожать тебя?

Мне удалось размазать, как кувалде руку неумелого помощника кузнеца, всю ее прыть. Ей оставалась лишь плакать и что-то тихо причитать. Весь день я не подходил к ней и не заводил разговоров, хотя она пару раз звала меня нежным голосом и, кажется, просила прощения. Мне почему-то захотелось, чтоб душа ее пострадала немного, почувствовав себя брошенной, оттого и беззащитной. Но в конце концов, я не мог более выносить этого печального зрелища, приправляемого стенания, и подошел, дабы завести следующую беседу:

— Ева! — она, расслышав откуда исходит до этого все время не раздававшийся голос, почти сразу же подбежала ко мне и крепко обняла, выражая тем самым, как мне показалось, радость и покорность. Ее действия на некоторое время заставили меня прерваться, но на заминку было потрачено не более нескольких секунд, и я продолжил.

— Нам пора уезжать? Ты готова.

— Да, любимый, да! Прости меня! Прошу, прости… — она плакала, но теперь, вероятно, от счастья. И тут понеслось! Я столько замечательных эпитетов в свой адрес услыхал; никогда даже и подумать не мог, что в одном человеке может так много добродетелей уместиться. В какой момент она только успела это все во мне разглядеть? Еще недавно неистовствовала, а тут вдруг оказывается, что чуть ли не богохульством занималась, смея поругивать почти что святого. Причем без какой бы то ни было фальши каждый из двух спектаклей ею отыгрывался — когда она была злой, я действительно верил, что нутро ее так и переполняется ненавистью, когда же она раздобрела, то всякий ее возглас был соткан исключительно из нежности или исключительно из любви. Нет, не игра это, голову на отсечение ставлю, не игра! Забавно, причем до того, что аж мило, и все потому, что такой прекрасной женщине принадлежит все это буйство эмоций… Романтик, видать, я.