Безродные шпионы. Тайная стража у колыбели Израиля - Матти Фридман

И тогда человек из Хайфы поведал Ицхаку свою историю. Он бежал из города вместе со всеми и теперь жил в беженском лагере. Но это было еще не все, главное ждало впереди.

У старика было двое сыновей, оба работали механиками в автомастерской в Хайфе. Когда началась война, евреи подбросили в их мастерскую бомбу, она взорвалась, и…

Эту историю Ицхак, конечно, знал, как и вы. Я спросил его, плакал ли старик, рассказывая ее.

— Нет, — ответил он. — Но ему было грустно.

Как мог Ицхак помочь ему? Только словами сочувствия и совместной мольбой к Богу о справедливом отмщении убийцам. Отец погибших механиков ушел, больше Ицхак его не видел.

Несколько раз в ходе нашего разговора с Ицхаком я пытался поднять тему его вовлеченности в мир насилия. Я пробовал задавать типичные для современных репортеров вопросы: «Каково вам было? Что вы думали об этом потом?» Он оставался вежлив, но, кажется, воспринимал этот мой интерес просто как новомодную глупость. Публичная рефлексия, пафосные речи об угрызениях совести — все это недавние несерьезные новшества. Арабский отдел придерживался совсем другого стиля.

— Нам поручали работу, — говорил он о тех днях, — и я горд тем, что не провалил ее. Это был успех.

Это все, чего я от него добился. Если бы я захотел узнать, что он подразумевает под успехом, то достаточно было привстать и выглянуть из окна его кухни на седьмом этаже. Под окном раскинулась Страна. Люди, зависевшие от милости большинства в Варшаве, Берлине, Касабланке и Алеппо, завоевали свой клочок земли. Где-то внизу, на улицах, обыкновенные люди заходили в супермаркет, ехали в автобусе, не зная, что обязаны своим существованием двоим молодым парням, Ицхаку и Якубе, постаравшимся субботним утром в далеком феврале 1948 года, чтобы бомба на колесах, замаскированная под скорую помощь, не взорвала кинотеатр.

И все же мне казалось, что в рассказе про того старика есть нечто, отличающее его от других рассказов Ицхака. Дело было, наверное, в намеке на близость, на тесное родство между всеми людьми: сыновья того старика были ровесниками Ицхака, почти что его земляками, говорили на одном с ним языке; один из них мог быть Ицхаком, а отец Ицхака мог бы оказаться на месте этого старого беженца; да что там, старым беженцем мог бы оказаться сам Ицхак… Услышав эту историю тогда, в киоске, он вряд ли все это прочувствовал, но тот Ицхак, который мне ее рассказывал, стал отцом и дедом и превзошел годами того безутешного отца. Договорив, Ицхак сделал рукой странный жест — раньше я у него такого не видел: то ли хотел выразить общую нашу беспомощность перед безжалостным роком, то ли отгонял непрошеные мысли.

Обычное место встречи агентов Отдела южнее Бейрута, на пляже Узаи.

Далеко в море появилась черная точка. Подплыв к берегу, она превратилась в шлюпку. До слуха Ицхака донесся тихий плеск весел. Вместе с ним на пляже стояли Хавакук и агент Шимон, дамасская ячейка собственной персоной.

— Мин хада? — крикнул издали Ицхак. — Кто такие?

Было условлено, что это пароль, в ответ на который гребцы должны крикнуть «Ибрагим», а Ицхак — спросить тоже по-арабски: «Мустафа с вами?»

Но на его «Мин хада?» ответа не прозвучало, зато Ицхак разобрал испуганный приказ на иврите: «Разворачивай!» Гребцы отчаянно налегли на весла, пытаясь развернуть шлюпку обратно в море. Их не предупредили о пароле! С берега раздались непонятные слова на чужом языке.

Пришлось Ицхаку прибегнуть к его излюбленному русскому ругательству, которое он узнал от ашкеназов, а потом крикнуть на иврите: «Давай назад!»

Пароль не пароль, но этим вечером он должен был уплыть домой. Шлюпка послушно подплыла к берегу.

— Мы приняли вас за патруль, — объяснил старший в шлюпке. — Чуть не открыли по вам огонь!

Агенты погрузились в шлюпку, моряки опять заработали веслами. Огни ливанской столицы стали удаляться, а вместе с ними стала удаляться вся их жизнь последних двух лет. В море смутно чернел катер израильского военного флота «Пальмах». Пассажиров подняли на борт, катер повернул на юг. С левого борта темнел берег, с правого — открытое море. Была весна 1950 года.

Якубу к тому времени уже забрали — он потребовал этого более энергично и даже пригрозил, что эвакуируется сам, без разрешения: просто подъедет к ливанско-израильской границе, бросит «олдсмобил», сам перейдет на израильскую сторону, остановит попутку и покатит домой. В Центре знали, что за ним дело не станет.

Гамлиэля эвакуировали отдельно. После возвращения его определили на офицерские курсы в новой армии. После учебы он явился в Арабский отдел, но оказалось, что такого больше не существует. Новых отправленных в Бейрут агентов, тех, у которых возникли там проблемы с Жоржеттой, через несколько месяцев отозвали, после чего все подразделение расформировали. Частично это стало следствием комплексной перестройки разведывательных служб молодого государства, частично — споров о том, кто кому должен подчиняться. Впрочем, причина могла быть и в другом: стало ясно, что Арабский отдел воспитал агента нового типа — «ставшего как араб» — и доказал пользу от такого агента, однако теперь настало время более высокого профессионализма. Арабский отдел был началом, теперь наступило продолжение.

После этого, по словам Гамлиэля, он какое-то время бездействовал, ожидая нового назначения. Оказавшись как-то раз в бурно растущем военном лагере в Тель-Авиве, он столкнулся со своей знакомой, секретарем двух офицеров, работавших в домике под эвкалиптами. По ее словам, этот домик был конторой под названием «Решут», что значит «Управление». Впоследствии это название заменили другим: «Ведомство», на иврите — «Моссад».

Гамлиэля приняли туда. Много лет он провел под личиной араба в Европе: сначала как секретарь в посольстве, потом как журналист. «Гамлиэль прославился в разведывательном сообществе как один из самых успешных израильских агентов, — написал один военный историк после его смерти в 2002 году. — Мы никогда о нем не слышали, потому что его ни разу не поймали». В ту же структуру поступили авантюрист Якуба, учитель Саман, диверсант Рика и другие встречавшиеся нам на этих страницах.

Израильской разведке повезло: ее благословением стало целое поколение «Кимов» из арабских стран. Но дети этих людей заговорили не на арабском, а на иврите. Это были уже люди новой породы, израильтяне. Израильская идентичность становится все более ближневосточной; тем не менее прежние языки и манеры ушли в прошлое, в этом сионистское движение преуспело. При всех преимуществах, которые это принесло еврейскому народу, для разведывательной деятельности это оказалось проклятием.

В иврите прижилось странное словечко «мистаарвим», «ставшие как арабы», но у него немного другой смысл. Теперь им обозначают военных и полицейских, которые совершают короткие операции, переодевшись арабами: во время рейдов в палестинские города они арестовывают или ликвидируют подозрительных. Они не ведут «арабскую» жизнь, да и не способны на это. «Быть „ставшим как араб“, — писал в свое время Саман, — значит походить на араба во всем: своим видом, разговором, поведением, жильем, развлечениями, включая правильное прикрытие, документы, легенду, происхождение». Сейчас в Израиле нет практически никого, кто отвечал бы этим требованиям.