Вундеркинды - Майкл Чабон

— О, Грэди! — Сара глубоко вздохнула и поцеловала меня. Мы повалились на кушетку, и она прижалась ко мне всем телом. — Я заложила этот сад в тот год, когда влюбилась в тебя, — начала она мечтательным голосом, словно ребенок, рассказывающий волшебную сказку, и, свернувшись калачиком, поудобнее устроилась в моих объятиях. — Это было в апреле, в такой же солнечный день. В то время здесь еще ничего не росло, кроме пожухлой травы и сорняков. И вот однажды я пришла сюда, чтобы найти цветок или еще какое-нибудь растение, ты ведь помнишь — цветок был нашим условным сигналом.

Она сделала паузу, и я понял, что теперь настал мой черед. Сара нетерпеливо подтолкнула меня плечом.

— Это были крокусы, — выдал я свою реплику.

— Я вышла на задний двор и увидела крокусы. Они были повсюду. Я до сих пор не знаю, откуда они взялись. И я попросила, чтобы ты отвез меня в садоводческий центр, где дают напрокат разные машины и инструменты. И мы отправились в Саут-Сайд. Это было наше второе свидание.

— Это был день начала бейсбольного чемпионата.

— Да, и я помню, как ты был доволен, что я позволила тебе слушать по радио репортаж о матче. А я взяла у них напрокат культиватор и вспахала весь двор. А потом рабочие привезли кучи лошадиного дерьма, и земля целую неделю лежала под паром. А затем я поставила забор, разбила клумбы и грядки, посадила шпинат, и брокколи, и восковую фасоль.

— Да-а, я помню.

— И ты расскажешь Эмили о нас, — произнесла Сара все тем же тягучим голосом. Она взяла мою правую руку и положила себе на живот, — и об этом.

Я лежал на кушетке и смотрел на хитросплетение металлических реек, поддерживающих стеклянный купол оранжереи. Я видел Сару, одиноко сидящую в утлой лодчонке: течение уносит ее все дальше и дальше — туда, где ревет водопад, и клубится густой туман, называемый счастьем материнства. Она уверена, что я вместе с ней вошел в лодку и, устроившись на корме, бешено гребу веслом, не давая нашему суденышку перевернуться. Я попытался разобраться в собственных чувствах — бессмысленное занятие, все равно что искать тело дохлой крысы, заглядывая в пыльную, затянутую паутиной дыру где-нибудь в темном углу подвала. Я был потрясен тем, что после пяти лет нашего романа, зная, насколько зыбка и неустойчива моя любовь, Сара все еще сохраняла веру в меня; сколько еще у нее осталось иллюзий, которые мне предстоит разрушить? Как я мог сказать ей все те ужасные вещи, которые обязан был сказать? Твоя собака мертва. Ты должна сделать аборт.

— Я поговорю с Эмили, — сказал я. Выждав немного, я убрал руку с живота Сары, поцеловал ее в щеку и усилием воли заставил себя подняться на ноги. — Сара, я пойду, а то как бы Джеймс Лир не заскучал — он дожидается меня в машине.

— Джеймс Лир? Что он делает в твоей машине? С ним все в порядке?

— Да, мальчик просто отсыпается — жуткое похмелье. Я сказал ему, что на минутку заскочу в дом, я ведь не знал…

— Ты хочешь взять его с собой? В Киншип?

— Хочу. — Я утвердительно кивнул. — По-моему, Праздник Слова не особенно его интересует, да и мне в компании будет веселее.

— Особенно на обратном пути.

— Особенно, — согласился я.

На прощание я еще раз поцеловал Сару и направился к выходу. Открыв стеклянную дверь, я позволил оранжерее выдохнуть меня наружу.

Когда я вернулся к машине, Джеймс медленно приоткрыл один глаз и посмотрел на меня из-под полуопущенного века, как будто, опасаясь неприятностей, поджидающих его в реальном мире, осторожно выглядывал из своего сна через эту узкую и влажную щель.

— Ну? — буркнул он, когда я уселся в машину. — Вы ей сказали?

— Сказал что?

Джеймс кивнул и закрыл глаз. Я откинулся на спинку сиденья и вытянул руку, чтобы поправить боковое зеркало; шарнир, на котором оно крепилось, заело, раздался легкий щелчок, зеркало треснуло и отвалилось. Я швырнул его на заднее сиденье рядом с букетом роз и повернул ключ зажигания. Усталый мотор «гэлекси» чихнул, громко выстрелил и завелся. Я дал задний ход, и мы, не имея не малейшего понятия, что происходит у нас за спиной, выкатились за ворота на скорости сорок миль в час.

* * *

Я не собирался будить Джеймса Лира: если усталому мальчику нужен покой, пускай спит до самого Киншипа. Но через десять минут после того, как мы выехали из Питсбурга, я совершенно непреднамеренно угодил колесом в глубокую выбоину. Машину тряхнуло, реакция Джеймса была мгновенной — он очнулся, выпрямил спину и удивленно огляделся по сторонам.

— Извините. — Джеймс захлопал широко открытыми глазами, в его голосе слышалась неподдельная искренность, как у человека, который еще не до конца проснулся.

— Ничего, — сказал я. — Смотри, пончик уронил.

Он посмотрел на лежащий у него на коленях пончик и кивнул.

— Где мы? Я долго спал?

— Не очень. Мы только что выехали из Питсбурга.

По какой-то непонятной причине мой ответ страшно взволновал Джеймса. Он посмотрел направо, затем стал смотреть поверх моей головы налево, где тянулась длинная полоса леса, вернее высаженные ровными рядами хвойные деревья, и высокие заборы, над которыми торчали печные трубы, сложенные из грубого серого камня в лучших традициях псевдоанглийского стиля, потом вывернул шею и посмотрел на убегающее назад шоссе. Я даже засомневался: может быть, он до сих пор спит и просто беспокойно вертится во сне. Но, судя по его осмысленному взгляду, мальчик совершенно проснулся и даже начал постукивать ногой в такт звучащей из радиоприемника музыке, одновременно барабаня пальцами по крышке бардачка. Он поправил единственное оставшееся у нашего автомобиля боковое зеркало, поиграл с ручкой стеклоподъемника — сначала поднял стекло, немного подумал и снова опустил, затем взял лежащий у него на коленях пончик, поднес ко рту, но, так и не откусив ни кусочка, аккуратно вернул его на место — пончик лег точно на белый кружок сахарной пудры, оставшийся на плаще Джеймса. Насколько я помнил, у Джеймса никогда не было этой отвратительной привычки все время ерзать и что-то теребить в руках. Я пришел к выводу, что он пытается отвлечься и подавить подступающую к горлу тошноту.

— Джеймс, ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно. Очень хорошо. — Мне показалось, что он вздрогнул, словно я поймал его на грязных мыслях. — Почему вы спрашиваете?

— Ты какой-то беспокойный.

— Ха. — Джеймс качнул головой, отвергая всяческие подозрения, что он в принципе может испытывать нечто похожее на беспокойство. Взяв пончик, он внимательно посмотрел на него и снова положил себе на колени. — Все хорошо, — повторил он, — я чувствую себя… нормально.

— Рад за тебя.

Интересно, может быть, мой спутник наконец очнулся и осознал, что после череды столь бурных событий минувшей ночи — таких как приступ дикого хохота, в результате чего его пришлось выносить из переполненного зала, а также кража со взломом и гомосексуальный половой акт, совершенный в общественном месте, — в настоящий момент он сидит рядом со своим беспутным профессором, направляясь за город, чтобы отметить Песах — не самый популярный в Америке праздник — с родственниками бывшей жены этого самого профессора, в изуродованном «форде-гэлекси» 1966 года выпуска, в багажнике которого лежит тело убитой им собаки.