По дорогам - Сильвен Прюдом

Я еще сильнее полюбил Мари за то, что она заставила меня это прочесть.

На следующих каникулах мы отправили Агустина на несколько дней к матери Мари. Поехали в Рим, встретиться с Лодоли. Пообедали с ним в рыбном ресторанчике на улице Макиавелли. На улице лил ледяной дождь. Когда ливень кончился, я оставил их поработать и вышел пройтись. Шагал по промытым улицам, зашел в большой парк с запущенными аллеями, скамейками, на которых ютились фигуры в потрепанных плащах, с мрачными лицами, опущенными капюшонами в попытке соснуть. Я сел на террасе кафе-киоска, оттуда были видны арки Колизея. Сидел и смотрел, как чайка возится в еще мокрой траве с большой костью, пытается ее поднять. В какой-то момент к ней подлетела ворона. Обе стали расклевывать кость, тяжеловесная чайка и подвижная, быстрая ворона. Над соснами и кипарисами снова выглянуло солнце. Высокий сенегалец, напевая, принес мне второй ристретто, его длинные руки качали чашку на подносике, словно отбивая такт. Солнце стало пригревать. Терраса заполнилась другими бездельниками, решившими посидеть на солнышке. Отец семейства с пакетом чипсов. Какой-то лысый тип в бирюзовом плаще, задрав нос, непрерывно теребил пальцами подлокотники кресла.

На обратном пути у нас была пересадка в Марселе.

А не снять ли нам номер в первом попавшемся отеле. Не провести ли тут пару дней.

Был уже июнь, погода прекрасная, по утрам вода в бухточках была прохладная, но тело быстро привыкало, фасады вилл, нависающих над морем, слегка дрожали в солнечных лучах, если смотреть снизу, город был белый, скалы блестели.

Мы провели там две ночи, инкогнито, как влюбленные. В первое утро купались в Мальмуске. Во второе – в Л’Эстаке. В тот день я плыл рядом с Мари минут пятнадцать, потом стал замерзать, сказал ей: я назад. Она послала мне воздушный поцелуй и поплыла дальше. Я смотрел, как она плывет в открытое море, прямо вперед, вдаль, почти исчезает, наконец становится булавочной головкой, затерянной в необъятном просторе. Залез повыше, на скалы. И снова увидел ее, все так же плывущую в синеву. Смотрел со скал, как она постепенно возвращается, ищет меня глазами на пляже, беспокоится, что не видит, наконец замечает наверху и делает кролем финишный рывок к берегу, словно и не плавала целый час в пятнадцатиградусной воде.

В то же утро возле Старого порта мы столкнулись с Жанной. С Жанной в обществе Фабриса, орнитолога из парка в Камарге, с которым, как мне говорила Мари, у той был роман.

Вы тут, сказала Жанна.

Мари засмеялась.

И вы тут.

Мы все четверо пошли чего-нибудь выпить.

А Агустин? – спросила Жанна.

У моей матери, ответила Мари. Сегодня вечером заберем. Надо ему привезти что-нибудь.

А что, вы уже знаете?

Мари помотала головой.

Бинокль, сказал Фабрис.

Бинокль, только-то? А почему бинокль?

Бинокль на всю жизнь пригодится.

Бинокль – это нечто гораздо большее, чем я мог себе представить.

Бинокль – это для жизни. И потом, это красиво. Только что их видел тут в магазине.

Думаете?

Мы с Жанной пожали плечами и сказали, что да, бинокль – это здорово.

Мари с Фабрисом встали и пошли его покупать.

Я остался с Жанной. Она помолчала. Вокруг было шумно, звяканье бокалов, стук приборов на столах.

На Мари смотреть приятно, такая счастливая.

Она произнесла это совсем тихо, спокойно, но вполне отчетливо. Я почувствовал, что мне хорошо от ее слов. Что я невольно улыбаюсь.

Думаешь, она счастлива?

Сказал, только чтобы она повторила.

Счастлива, я ее знаю.

Жанна явно заметила мою улыбку. Я пытался хоть немножко спрятать ее, собраться, насколько можно.

А что я счастлив, тебе плевать.

Абсолютно, засмеялась она.

Взяла стакан и отпила глоток.

С тобой и так все ясно, ты ее с самого начала любишь.

Я снова начал путешествовать – с Мари и Агустином, почти всегда на машине, почти всегда без ясной цели, просто на запад, или на юг, или на север. Снова полюбил дорогу. Если неподалеку оказывалась деревня со странным названием, мы делали крюк. Заезжали, фотографировали церковь, щит на въезде, пару забавных вывесок.

В лето после исчезновения автостопщика мы сели в машину и катили втроем до самых Ланд. Поднялись на вершину дюны Пила, бегом скатились с Агустином по склону, долгие часы возились втроем в белом песке, то бултыхались в волнах, то носились по обжигающему пляжу.

Мы прекрасно уживаемся втроем, дни проходят весело, бывает иногда усталость, споры, и все равно у нас все хорошо.

Бывают дни, когда я спрашиваю себя, не приснилась ли мне поездка в Орион. Правда ли рядом с моей палаткой стояла в ту ночь у подножия водокачки еще одна.

Иногда мне кажется, что это он идет по улице. Что это он за ветровым стеклом машины, промчавшейся слишком быстро, чтобы я успел рассмотреть. Или вдруг возникает уверенность, что он сейчас появится на другой стороне улицы или на углу, если я собираюсь свернуть. Все становится шатким: кажется, что он здесь, что он никуда не уезжал. Что он все это время оставался тут, рядом, с самого начала.

Иногда с утра звонят в дверь, и я подскакиваю. Кровь стучит в висках. Иду открывать, готовый увидеть перед собой его. Но нет. Это кто-то из друзей. Это почтальонша пришла позже обычного. Однажды звонок раздался в полночь. Я не сомневался, что это он. Чувствовал, что в глубине души согласен с этим, смиряюсь, одобряю. Словно всегда знал, что он вернется. Словно какой-то внутренний голос, несмотря на мою новую счастливую жизнь с Мари и Агустином, с самого начала готовил меня к этому.

Я открыл, состроив приветливое лицо, я с самого начала готовился предъявить ему это лицо, когда он вернется. Это был сосед, ему понадобилось ночью срочно отлучиться по делу, и он спрашивал, нельзя ли на нас оставить его спящего сына.

Я до сих пор задаюсь вопросом, что будет, если автостопщик вернется.

Я, наверно, сотню, тысячу раз переслушал песню Famous Blue Raincoat[13] Леонарда Коэна, его самую печальную, самую прекрасную песню в виде письма, написанного старому другу среди ночи, под Рождество. В Нью-Йорке четыре часа утра, город вокруг спит, и Коэн спрашивает у старого друга, как у него дела. Хочет знать, все ли у того хорошо. Говорит, что вспоминает ночь, когда они с Джейн чуть не уехали вместе. Называет его своим палачом, своим братом. Говорит, что прощает ему. Благодарит за то, что было у них с Джейн. И говорит ему слова, с которыми, думаю, мало какие поэмы сравнятся в красоте, в точности, в понимании того, как все изменчиво в этом подлунном мире: Я счастлив, что ты встретился на моем пути. Слово странника. Слово завсегдатая дорог, перекрестков, встреч. Слово того, кто по-настоящему влюблен в жизнь и благодарен за сюрпризы, которые она преподносит.