Сальтеадор - Александр Дюма

— Почему же не подраться здесь, посреди улицы, при свете солнца, если тебя унизили? Они были свидетелями оскорбления, нанесенного мне, пусть станут и свидетелями отмщения.

— Вложите шпагу в ножны, дон Фернандо!

— Защищайтесь, дон Рамиро!

— Значит, ты отказываешься повиноваться?

— Уж не думаете ли вы, будто я позволю, чтобы меня лишили чести, той чести, которую вы сами вручили мне, как ваш отец унаследовал ее от своих предков?

— О, если б ты сберег хоть каплю того, что я передал тебе! — воскликнул дон Руис.

И, обратясь к дону Рамиро, проговорил:

— Почему у моего сына, дон Рамиро, нет ни малейшего уважения к моим сединам, к моим дрожащим рукам, ведь я — его отец и обращаюсь к нему с мольбой; так послушайтесь же меня вы и покажите пример тем, кто нас окружает, что чужой оказывает мне больше уважения, чем сын.

— Верно, верно, дон Рамиро, послушайтесь, — поддержали старика зрители.

Дон Рамиро отступил на шаг и опустил шпагу.

— Вы хорошо сделали, дон Руис, обратившись ко мне, — сказал дон Рамиро, — и вы хорошо поступили, оказав мне доверие, сеньоры. Земля велика, горы безлюдны, и я встречу своего противника в другом месте.

— Эге, да вы ловко скрываете трусость, — громко заявил дон Фернандо.

Дон Рамиро, уже вложивший шпагу в ножны и отступивший на два шага, обернулся, и шпага снова сверкнула у него в руке.

— Скрываю трусость? — воскликнул он.

Раздался ропот, зрители осуждали дона Фернандо, и двое из них — или всех старше, или всех благоразумнее — бросились к противникам, чтобы прекратить схватку, но дон Руис жестом попросил их отступить.

Они молча подчинились. Снова раздался звон стали.

Дон Руис приблизился к сыну на шаг.

Дон Фернандо стиснул зубы, побледнел от гнева, его глаза сверкали, и он напал на своего противника, словно обезумев от ярости, которая могла бы, пожалуй, подвести менее искусного фехтовальщика.

— Нечестивец, — вздохнул старик отец, — чужие слушаются меня и мне повинуются, а ты продолжаешь идти наперекор моей воле, ты ни с чем не считаешься.

С этими словами дон Руис взмахнул палкой и гневно воскликнул, причем глаза его сверкнули, как у юноши:

— Видит бог, я при всех научу тебя покорности!

Не отводя шпагу от шпаги противника, дон Фернандо полуобернулся и увидел, что отец поднял палку; его бледные щеки вспыхнули, казалось, вся кровь бросилась ему в голову.

Лицо старика выражало ненависть; не меньшую ненависть выражало и лицо сына. Казалось, попади неосторожный прохожий под двойную молнию их взглядов, он был бы испепелен.

— Берегитесь, отец, — крикнул молодой человек дрогнувшим голосом, качнув головой.

— Шпагу в ножны! — повторил дон Руис.

— Сначала опустите палку, отец!

— Повинуйся, злодей, я приказываю тебе!

— Отец, — пробормотал сын, покрываясь смертельной бледностью, — уберите палку, иначе, клянусь богом, я дойду до крайности.

Затем, обернувшись к дону Рамиро, он добавил:

— Э, стойте на месте, дон Рамиро: я могу одновременно иметь дело с палкой старика и со шпагой повесы.

— Вот видите, сеньоры? — спросил дон Рамиро. — Как же мне быть?

— Делайте то, что велит вам отвага и оскорбление, нанесенное вам, сеньор Рамиро, — отвечали, отходя, зрители, явно не желая дольше присутствовать при поединке.

— Неблагодарный! Негодяй! — проговорил дон Руис, занося палку над головой сына. — Неужели и твой соперник не может научить тебя, как должно сыну держать себя перед отцом?

— Ну, нет, — оборвал его дон Фернандо, — ибо мой соперник отступил из-за трусости, а трусость я не ставлю в число добродетелей.

— Тот, кто воображает и говорит, что я трус…

— Он лжет, дон Рамиро, — перебил старик.

— Да скоро ли мы с этим покончим? — прорычал дон Фернандо, так он рычал, сражаясь с дикими зверями.

— В последний раз повторяю, негодяй, повинуйся, вложи шпагу в ножны! — повторил дон Руис с угрозой.

Было ясно: если дон Фернандо не послушается тотчас же, позора не избежать — палка опустится на его голову.

С молниеносной быстротой дон Фернандо оттолкнул дона Руиса и, сделав искусный выпад левой рукой, правой .пронзил руку дона Рамиро, медлившего с защитой.

Дон Рамиро удержался на ногах, зато старик упал: такой сильный удар был нанесен ему прямо в лицо.

Зрители исступленно закричали:

— О, сын дал пощечину отцу!

— Расступитесь, расступитесь, — рявкнул дон Фернандо и бросился поднимать цветы, лежавшие на земле. Он подобрал их и спрятал на груди.

— Да разверзнутся над тобой небеса, нечестивый сын! — простонал дон Руис, приподнимаясь, — пусть господь бог, а не люди покарает тебя, ибо за оскорбление, нанесенное отцу, он ниспосылает возмездие — Смерть ему! Смерть ему! — в один голос возгласила толпа. — Смерть нечестивому сыну, ударившему отца!

И все, выхватив шпаги, окружили дона Фернандо. Раздался лязг — одна шпага отражала натиск целого десятка, а немного погодя Сальтеадор с горящими глазами и пеной на губах, подобно загнанному вепрю, что проскакивает сквозь свору разъяренных собак, проскочил сквозь толпу. Пробежав мимо дона Руиса, все еще лежавшего на земле, он окинул его взглядом, исполненным ненависти, а отнюдь не раскаяния, свернул в одну из улочек, ведущих на Сакатин, и скрылся из виду.

Зрители, наблюдавшие эту сцену — причем каждый в конце концов как бы стал действующим лицом, — словно застыли.

Только дон Рамиро, завернув правую окровавленную руку в плащ, приблизился к старику и протянул ему левую руку, сказав:

— Сеньор! Окажите мне честь, позвольте помочь вам подняться.

Дон Руис согласился и с трудом встал.

— О неблагодарный, нечестивый сын! — воскликнул он, поворачиваясь в ту сторону, куда скрылся дон Фернандо. — Да подвергнет тебя каре господь всюду, где бы ты ни скрывался, пусть рука твоя, оскорбившая мои седины и окровавившая лицо мое, не сможет защитить тебя от шпаги тех, кто поднимет ее, дабы защищать меня от надругательства.

И пусть бог, видя твое кощунство, отторгнет от тебя воздух, которым ты дышишь, землю, которая тебя носит, и свет, который тебе светит.

— Сеньор, — сказал почтительно один из зрителей, приближаясь к нему, — вот ваша шляпа.

— Сеньор, — обратился к нему с таким же почтением второй, — не угодно ли, я застегну ваш плащ.

— А вот ваша палка, сеньор, — произнес третий, приближаясь к нему.