Долг - Виктор Строгальщиков

Качусь с откоса вниз и ору во весь голос. Ну вляпались, ну литер долбаный! Мы пробежали по оврагу лишнего, забрали вправо и попали между рубежом мишеней и стрелками. Смотрю, как трассеры мелькают над оврагом. Во приключение! А наши-то мишени где?

Пах! Новая ракета. По дну оврага ковыляет Лунин, следом – Николенко. «За мной, вперед!» Какой вперед, когда назад? Смешавшись в кучу, мчим обратно, толкаясь и ругаясь. Над нами уже не свистит. Лунин кричит нам «стой» и «разобраться». Да как тут разберешься? Лезу без команды в свой подсумок, достаю на ощупь тяжелый магазин, вставляю. Рядом тоже лязгают и щелкают. Была команда? Я не слышал. Насадка для ночной стрельбы, насадку не забудь! Она у меня в левом нагрудном кармане гимнастерки. Пальцы мокрые, если уроню ее сейчас... Не дергайся, спокойно. Блин, мушка вся в грязи... Ура, приладил. Карабкаюсь наверх, устраиваюсь поудобней. Ну, блин, давай ракету!

Пах! Тень от моей каски ползет ко мне, пока ракета поднимается. Мишени прямо перед нами. Надо было автомат потрясти, помахать стволом, ведь грязь набилась, да поздно, я стреляю. Насадка только мешает мне целиться, но с такого расстояния я и по стволу не промахнусь. За полосой стрелковых мишеней замечаю танковую: здоровенный макет ползет на тросовой тяге, смещаясь в нашу сторону. Позади долбает танк. Танкисты стреляют болванками. В отделении Полишки хлопает гранатомет. От макета летят клочья, он заваливается. Настоящая война, черт меня подери! Покурить бы еще...

Танк проходит в стороне. Я слышу, как он яростно газует, переезжая наш овраг. Кричу своим, чтоб приготовились. Бежим на танковые огоньки, снова в колонну по три, снова нюхаем моторную теплую гарь. Больше мы стрелять не будем.

Пробежим еще с полкилометра и займем пустую линию окопов, где и заночуем. Дождь кончился, а я и не заметил. Устал, концентрацию теряю. Дыхалка сбилась, колет в боку, это плохо. Не упасть, не отстать от танка, не выронить пудовый автомат. Других мыслей в башке нет.

Кто-то что-то кричит. Бегущий справа от меня Полишко исчезает. С трудом догадываюсь: нас снова разворачивают в цепь. Ору: «За мной!» и забираю влево. Огни танка должны располагаться от меня направо градусов под тридцать – это моя точка. Остальные цепью влево и вперед. Сбоку, совсем рядом, вскрикивает Мама, его голос уносится назад. И тут я спотыкаюсь, с маху падаю на землю, ударившись лицом о ствольную коробку автомата, да так, что зубы клацают. Вскакиваю, бегу – и снова падаю. Что за херня там под ногами? Мама вопит, слышен мат Колесникова. Ни черта не понимаю, но бегу на звук. Долгий шелест и хлопок ракеты. Нас заливает светом. Я вижу уходящую во тьму ширь полигона, коробки броников в тылу и откинутого Маму, и Вальку, рвущего его за плечи на себя.

Я двигаюсь прыжками – откуда прыть взялась? Мама лежит на спине, упираясь руками, один сапог задран, другой не виден. Из-под Мамы расходятся два толстых стальных троса, блестящих матово в свете ракет. Мне почему-то смешно. «Не туда! – кричу я Маме. – Вперед давай, вперед!» Лезу между тросами, рывком выдергиваю ногу в грязном сапоге, Валька тащит Маму в сторону. Тросы вздрагивают, капкан их перехлеста, куда попала Мамина нога, плавно уползает. Успеваю подумать: тяги танковых мишеней? Ракеты гаснут, лопаются новые, за спиной – сухие стуки выстрелов. Новый рубеж. Ну, екарный бабай, а я-то думал – всё. «Автомат найди! – кричу я Маме. – Валька, за мной!» Мы здорово отстали. Над окопами – поясные мишени, и наши лупят по ним с ходу, от ремня.

В траншее ко мне приходит Полишко. Я стою, привалившись плечом к окопной дощатой стенке, и нагло курю в темноте, никого не боясь: нам сыграли отбой. Я уже строил у траншеи отделение, проверял оружие – каждый автомат лично, убедился, что разряжен. Неизрасходованные патроны у всех собрал и ссыпал в котелок, утром сдам их Николенко, он – старшине, таков порядок. Вызвал санинструктора для Мамы, у которого, похоже, поврежден голеностоп. Доложился взводному, получил от него нагоняй за бардак в отделении и команду на подъем в шесть часов. Спать осталось с гулькин нос. И где нам спать? В траншее мокро, и сами мы – насквозь, но это армия, протянем до подъема, и никто не заболеет. Такой вот военный феномен. На гражданке половина бы из нас свалилась с пневмонией.

– Как нога?

– Ты знаешь – ничего! – говорит Полишко с изумлением.

Пацан он все-таки. Хороший, но пацан.

– Ну, дали нам просраться!

Совсем не матерное слово, но от Полишки режет слух. А вот Колесников ругается, как дышит.

– У тебя все в порядке?

– Мама ногу подвернул.

– И у меня Баранов подвернул! – в голосе Полишки слышится сержантское довольство: мы тоже понесли потери, мы тоже воевали будь здоров.

Полишко прав: нам действительно дали просраться. Не помню, чтобы раньше нас так долго гоняли и мучили.

С другой стороны окопа подходят Мама и Колесников. Мама хромает, но весел. Перебинтованная нога в сапог не влезла, на ней красуется бахила химзащиты.

– Водки выпьем, – говорит Колесников.

Вот именно что говорит – не спрашивает.

– Выпьем, – отвечаю.

Пьем из Валькиной фляжки по очереди. Мама увлекается, Валька тычет его локтем. Полишко делает один глоток. Послать бы за Николенко, но водка не моя и водки мало. Мама уже машет руками и рассказывает, как его схватило за ногу и потащило. Сейчас ему смешно и весело, а тогда от его крика я сам едва в штаны не наложил.

– За руль сесть сможешь? – спрашиваю. Запасной водитель у нас Колесников, и его за рулем я боюсь еще больше, чем Маму.

– Ай, ладно, –отвечает Мама и шевелит ногой в бахиле, любуясь ею. Мы смеемся. Что бы ни случилось в армии с солдатом, через самое малое время это становится поводом для смеха. Я рассказывал Валерке Спиваку про воду на полу холодной камеры для временно задержанных – он дико хохотал, я подхихикивал. Наверное, так легче. Отсмеялся – и прошло.

Колесников протягивает фляжку на второй заход. Сержант отказывается и уходит, пожав нам руки. Стыдно сказать, но я немножко рад его уходу. Одно дело – пить в каптерке, почти вне службы, другое – на учениях. И мне за Полишку неловко. Покойный Лапин, между прочим, вообще никогда с рядовыми не пил, хотя с сержантами, я знаю, напивался.

Водка кончилась, по сигарете – и расходимся. Выбираю место посуше, расстилаю комбинезон химзащиты, вещмешок под голову, в обнимку с автоматом ложусь на бок. В животе тепло от выпитого, но вскоре начинается мелкая дрожь, с ней не справиться, сколько ни ворочайся, – пройдет сама, надо только отвлечься. Думать о чем-нибудь хорошем Но ничего хорошего в голову не лезет. Опять вспомнился тот летний жаркий день – вот бы завтра такой, враз просохли, – как мы бежали толпой к своим боксам в техническом парке.

Что помню хорошо: были ругань и толкотня, обычные при боевой тревоге, но в боксах уже действовали молча, а потому отчетливо врезались в память разные звуки: стон толстых дверных петель, шарканье подошв по бетонке, визгливые толчки стартера – Мама запускал двигатель нашего броника. И собственное дыхание через нос, когда уже сидел за броней, зажав автомат между колен.