Бархатная маска - Эмилия Остен

– Сюда может кто-нибудь войти.

– Поэтому я ухожу. – Фламбар пошел к двери, но на пороге остановился и послал Лаис воздушный поцелуй.

За кулисами театра царило сдержанное волнение; конечно же, все нервничали, слушая гул заполнявшегося зала. Дерзкая затея лорда Эшли обернулась самым масштабным событием провинциального сезона, и ожидалось множество гостей. Энджел спокойно прошел, вежливо отвечая на приветствия, почтительно склоняясь перед знатными людьми, которые не знали, что он тоже знатен. И не должны.

Для них он навсегда останется слугой графини Джиллейн, которому оказали особую милость и позволили участвовать в спектакле, созданном аристократами для аристократов.

Как ни странно, Фламбар не ощущал враждебности. Он чувствовал свое место, но оно не тяготило его. Уезжая в Лестершир и представляясь учителем фехтования, Энджел немного опасался, что не сможет жить в подчиненном положении. Он до сих пор повиновался лишь отцу и герцогу Мальборо, своему начальнику и соратнику; он повиновался королеве и первым лицам государства, прекрасно понимая все политические тонкости взаимоотношений при дворе и четко зная, в чем состоит его собственный долг. Как второй сын герцога Девери, он не собирался и не должен был просиживать штаны в палате пэров, это место всегда принадлежало Брайану. Энджел никогда не считал, что играет в жизни вторые роли, он просто любил жить и чувствовал себя счастливым даже в самые тяжелые времена. Все годы, прикрывая выходки Брайана, Энджел не забывал о том, что представляет он сам. Он всегда оставался цельной личностью. И лишь смерть Валентайн смогла расколоть его настолько, что он вынужден был бежать, лишь бы не умереть от боли.

Сбежать – для того, чтобы выяснить, что остался таким же, как и прежде.

В последние дни Энджел все сильнее ощущал: стена, выстроенная между ним и миром, готова обрушиться. Он жаждал этого и боялся. Он по-прежнему видел во сне Валентайн, и в те короткие мгновения, когда позволял себе погружаться в сон, она была с ним. Но Валентайн больше не принадлежала к миру живых. Как бы ни любил ее Энджел, она оставалась в прошлом. С каждым днем и каждой ночью она отдалялась от него.

А рядом оставалась Лаис – надежная, удивительная женщина, в чьих глазах Энджел читал непоколебимую волю к жизни.

Сама того не зная, Лаис научила Фламбара тому, что после смерти любимого человека жизнь не заканчивается. Он никогда не говорил об этом с ней, но именно графиня Джиллейн помогла ему справиться. Когда Энджел увидел, как она живет, потеряв мужа, которого, без сомнения, любила очень сильно, он начал осознавать себя заново. Бог забрал Валентайн, это верно, и Бог оставил Энджелу жизнь. Не для того ли, чтобы он научился тому, что Божья любовь – и любовь вообще – безгранична?

Сердце по-прежнему болело, стоило лишь коснуться воспоминаний. И каждую ночь, приходя к Лаис, Энджел становился свободнее, а стена равнодушия – все тоньше. Он учился жить заново, как ребенок учится ходить. Лаис этого не знала, но, может быть, чувствовала. Непостижимым образом она ощущала, о чем следует и о чем не следует говорить. Она отвечала на его ласки со всем пылом, на какой была способна, расширяя границы мира, который сузился после смерти Валентайн до болезненно охраняемого пространства вокруг Энджела. Мог ли он подумать, что допустит к себе еще одну женщину так скоро после смерти любимой? Мог ли он предположить, что удивительный свет в глазах Лаис окажется именно тем лекарством, которое следует принять незамедлительно?

Он боялся за нее. Энджел не знал, любит ли графиню Джиллейн. С каждым днем она становилась ему все ближе и дороже, и он еле сдерживался, чтобы не наговорить ей глупостей. Или, наоборот, не быть слишком откровенным. За откровенность придется отвечать; а Энджел не готов был обещать Лаис любовь. Он поклялся себе оставаться всегда честным с окружающими его людьми и свято соблюдал эту клятву. Не так просто освободиться от оков прошлого, перестать бояться за любимого человека, бояться навлечь на него опасность. Каждый раз, стоило Энджелу подумать о том, чтобы остаться с Лаис, перед глазами вспыхивала картина: комната, залитая таким мирным и теплым светом, перекошенное лицо Брайана и Валентайн, медленно падающая на пол. Струйка крови на ее виске, широко открытые удивленные глаза. Каждый раз, стоило ему это вспомнить, Энджел крепко стискивал зубы и кулаки, чтобы не сорваться. Боль клубилась в нем, словно туман, она проросла в него – похоже, навсегда. Боль и страх. Не за себя. За нее.

Однажды он взял на себя ответственность за чужую жизнь, и вот чем это обернулось.

Ему нужно время. Время, и только оно.

Взволнованная Мэри Джейкоб комкала кружевной платочек.

– Не могу поверить, что мы это делаем! Я так волнуюсь!

– Не переживайте, леди Джейкоб. – Энджел старательно играл роль почтительного слуги. Он попросил позволения поцеловать Мэри руку и осторожно коснулся губами ее перчатки. – Вы ведь все помните.

– Мне кажется, я от волнения забыла все слова…

– Ну что вы. Это невозможно. Мы повторили их не менее тысячи раз. Уж девятьсот – точно повторили! – Энджел сделал вид, что пытается вспомнить точно, сколько раз они репетировали свои дуэты и арии.

Леди Джейкоб рассмеялась шутке.

– Спасибо, мистер Фламбар. Рядом с вами я чувствую, что страх отступает.

Хорошо бы мне и на себя так влиять, мрачно подумал Энджел.

Публика зааплодировала, и Мэри, глубоко вздохнув, шагнула на сцену. Спектакль начался.

Звонкий и прекрасный голос Мэри, казалось, проникает во все уголки старого здания. Затихли разговоры, умолкли жесты; все внимание оказалось приковано к хрупкой и нежной женщине на сцене. Господи, подумал Энджел, Ты дал женщинам этот дар – быть ими. Ева, вкусившая яблока, не знала греха, но сумела принять наказание. И осталась все той же Евой, совершившей ошибку и ушедшей из рая под руку со своим мужчиной, чтобы продолжать жить. Женщины – это жизнь во всем ее уникальном воплощении, а мужчинам остается лишь следовать за ними, охранять и защищать, чтобы никто и никогда не мог их обидеть.

Энджел стоял за кулисами, подбадривая актеров. Он слушал голоса, отмечая, что все, несмотря на волнение, отлично справляются, и готовился к своему выходу. С каждой минутой, приближавшей его к этому, Фламбар становился все спокойнее. Музыка всегда давала ему успокоение, и когда он пел для своих друзей, на званых вечерах в обществе или для самого себя, Энджел лучше начинал понимать жизнь. Сейчас, когда все стремительно менялось – и Фламбар пока не осознавал, в какую сторону, – спектакль оказался истинным подарком для него, возможностью все переосмыслить.

Он шагнул на сцену, почувствовал направленные на него взгляды и запел. Мэри сидела на полу, изображая замерзающую женщину, и Энджел выводил строки – сначала на латыни, затем на старом добром английском языке, с легкостью растворяясь в музыке и ощущая, как бутафорские крылья за спиной становятся почти настоящими…

Это было похоже на волшебство. Такого не случается в повседневной жизни, полной неясных бытовых тайн, полунамеков и мелькающих эпизодов, за которыми не может угнаться память; но в моменты истинного творчества такое происходит. Время замирает, запертое в колдовской миг; растворенное в музыке, голосе, слове, оно подчиняется волшебнику, которым ненадолго становится человек. Люди созданы по образу и подобию Бога, которого не зря зовут Творцом. Никто не может создать больше, чем Он, но можно прикоснуться к божественной чаше, у которой нет дна.