Виденное наяву - Семен Лунгин

Отчего только не возникает творческий импульс! Увиденная в жизни сценка, поразившая воображение, чей-то рассказ, облик случайно встреченного человека, взбудораживший фантазию, обрывок услышанного чужого разговора, фраза в книге или запавшая в душу строчка стиха, неожиданно найденная вещь, да мало ли что еще… В каждом таком случае происходит столкновение чего-то, лежащего вне нас, с миром нашей души. И это столкновение, подобно огниву, высекает искру, которая и есть то, что я называю творческим импульсом. Иначе говоря, это реакция художественной натуры на «укол» какого-то жизненного впечатления, причем она может возникнуть не только на конкретное впечатление, но и на нечто умозрительное, например, на афоризм или на парадоксально сформулированную мысль.

Таким «возбудителем» может быть, наконец, и заказ киностудии, предложение написать сценарий на ту или иную тему, если, конечно, эта тема лежит в круге ваших творческих намерений. И всякий раз, какова бы ни была причина возникновения творческого импульса, он, именно он, включает механизм сценарного сочинительства.

Импульс этот, как вспышка, озаряет нашу фантазию, наше сознание, напрягает нашу творческую волю, и мы уже не властны освободиться от него, нам трудно переключить свои мысли на что-либо, не имеющее к нему прямого отношения, мы словно завербованы. Поначалу мы даже не ощущаем разницы между тем, какими были до того, как творческий импульс овладел нами, и тем, какими стали после этого. Его вторжение в наше сознание подобно чуду, такому же, как, скажем, переход из комнаты в комнату, как переступание порога. Только что мы были в этой комнате, глядь, крошечный шаг, и мы уже в другой. Только что мы были здесь, и вот уже там, с сонмом новых впечатлений, с миром новых возможностей. Этот миг, который мы часто не замечаем, когда включаемся в новое дело, потому что не отдаем себе в нем отчета, этот переход от паузы в работе к появлению нового замысла и происходит в результате творческого импульса.

Творческий импульс чаще всего связан с состоянием удивления.

«Удивительный – рождающий удивление, чудный, странный, необычайный или необычный, чрезвычайный, дивный, изумительный, необыкновенный, исключительный, ахальный» – вот какой ряд синонимов выстраивает В. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» (т. 4, с. 473).

Какое странное, неожиданное и свежее это старинное слово ахальный! Оно происходит от восклицания – ах! – перед чем-то необычайным: «Ах, как это прекрасно!..» Такую оценку может вызвать человек, встреча с которым вызывает восхищение: «Ах, какой он мужественный!.. Ах, какая вы!..» И событие, до такой степени дивное и исключительное, что, явившись его свидетелем или участником, без «ах!» решительно не обойтись. И явление природы, изумляющее необычайностью красоты или еще чем-то поражающее воображение.

Вот это «ах!» и есть та самая искорка, которая осветит тайный уголок вашей души, то зернышко, которое, попав в почву вашего ума и ваших чувств, даст поразительный росток и чудесно и неожиданно расцветет. Это «ах!» – этот крик изумления перед явлением с положительным ли, или с отрицательным знаком – и есть тот творческий импульс, та изначальная причина, которая поведет за собой непредполагаемые художественные следствия.

Редко, когда это «ах!» приходит сразу. Оно появляется, когда вы сосредоточиваетесь на чем-то. Так вот оно что! Так вот какова природа этого! Так вот какие предпосылки этого явления! Ах, боже ты мой! Как я не догадался об этом раньше! И начинается разматывание «ах! – обстоятельств» вокруг предмета, вокруг явления. Начинается прощупывание, которое сродни осязанию, начинается тщательное выдумывание подробностей, связанных с каким-то явлением или человеком, и вы постепенно набираете сведения о том, чем можно удивить людей, как можно ярче передать им свое восприятие занимающих вас необычайных обстоятельств, которые вы углядели зорче других, увидели ярче других, глубже разобрались в них, да еще и рассказать обо всем этом сумеете внятнее и забавнее, нежели другие.

Когда сценарист впервые слышит предложение о новой работе, его сознание мгновенно перестраивается. Творческий импульс вонзается в него, и поток фантазии стремительно летит в пока еще такую призрачную цель.

Лет с десять тому назад мне на «Ленфильме» предложили написать сценарий о Вере Федоровне Комиссаржевской.

Меня словно обдало жаром. Пожалуй, только тогда я так резко понял, как страдаю без театра. Меня же фактически выгнали из него в те самые «космополитские» годы. А тут я снова вернусь в театр, хотя бы на время съемок фильма. Ведь за годы работы в театре я сносил, наверное, с дюжину подметок…

Об этом театральном поверии мне рассказал рабочий сцены Захар Васильевич. Это был профессионал, всю жизнь «протрубивший» на сцене. И отец его был рабочим сцены у Зимина, и дед еще в крепостном театре, у помещика. Все мужики из их деревни испокон веку уходили на заработки в театральные города в рабочие сцены. Был, оказывается, в России такой промысел…

Он видел и Орленева, и Адельгеймов, и Сальвини, и Блюменталь-Тамарину. Он точно знал, в каком спектакле есть «тон», а в каком – нет, какой спектакль будет «кормить», а какой – нет, хоть разорвись. Он по старинной традиции зашивал половины занавеса в день премьеры, чтобы автор пьесы заплатил выкуп рабочим, и тогда занавес расшивали. Мы с Ильей тоже платили ему на первом спектакле нашей «Моей фирмы»… Так вот, этот Захар Васильевич говорил, что есть примета: кто сносит в театре подметки, тот из театра не уйдет. А я ушел. Так сложилось. Но, видит бог, когда я попадаю за кулисы по какому-нибудь делу, у меня горько сжимается сердце. И до сих пор не покидает чувство, что счеты с театром у меня не сведены, и я все жду и жду какого-то чуда…

Вот история Комиссаржевской и явилась для меня таким чудом. Ведь пройти вместе с великой артисткой весь ее путь от первого чувства влечения к сцене до трагической гибели в бог знает какой дали от дома, чуть ли не на спектакле – это ли не перст судьбы?..

О Вере Федоровне написано много и многими – и писателями, и любителями, и почитателями, и артистами. «Солнцем России» называли ее современники, и это было так. Писали о ней глубоко и поверхностно, с эффектом присутствия и отчужденно, со стороны. Короткий актерский век Комиссаржевской, ее вдохновенные прозрения женского сердца, ее постижения иррациональной жизни человеческого духа, ее импульсивная жертвенность, ее самоотверженная любовь, безумие самоотречения…

Идея рассказать о судьбе великой актрисы захватила меня. И в этой работе мне должно было помочь мое знание практики театра, его повседневности и праздников, его восторженной чистоты и злокозненного вероломства, бескорыстных страстей и аспидской зависти, сердечной широты и судорог душевного скопидомства, имбирного запаха сцены, кулисной пыли, горной гулкости пустого зала, ошеломляющей светлости выносного софита и затаенной тьмы колосниковой выси… Все это перемешалось во мне, спрессовалось воедино и заполнило мое нутро непереносимой тяжестью неиссякаемой памяти. Прямо до галлюцинаторных видений.