Кентавр VS Сатир - Андрей Дитцель

Мне уже становилось прохладно, когда из подъезда, прикрывая волосы от дождя ладошкой — как будто это могло помочь, — выглянула фрау Герман. Она подошла к велосипедам — кроме нашего на стоянке были ещё два, но пристегнутые к металлическим трубам. И тут меня пронзила догадка. Вот кто это, старая недобитая фашистка! У неё наверняка не только благотворительные лотереи, но и маленький бизнес по сбыту краденого!

В подтверждение моей мысли восьмидесятилетняя фрау Герман одной правой подняла новый велосипед Амзеля на плечо. И, придерживая левой рукой дверь, исчезла в дверном проёме.

Ко мне подбежал Амзель: «Tja. Ты всё видел?»

Мы влетели в подъезд. Невозмутимая фрау Герман поднималась из подвальчика, в котором стояли мусорные баки для пластика и стекла. Прожив в доме полгода, я как-то и не исследовал его подземелья. А может быть, там ещё и склад краденого?

— Мальчики, — опередила нас фрау Герман, в её голосе неожиданно слышался упрёк, — вас совсем разбаловало общество потребления. Полетело колесо — покупаете новый велосипед. Вы хоть знаете, сколько моему? Мне его покойный муж при Аденауэре подарил. А почему он так долго ездит? Не оттого, что раньше делали лучше. Я его от ржавчины берегу. Всегда спускаю в подвал, fahrradkeller. Имейте в виду, в моем возрасте уже тяжело заботиться о других. Я несколько раз и ваши прятала от дождя. Думаете, мне легко?

Последние вопросы оказались сняты сами собой, когда мы спустились по лестнице. За железную дверь возле мусорных баков я никогда не заглядывал, а большинство жильцов хранило велосипеды именно там, в велоподвальчике. В ряд стояли и велосипед рок-музыканта Петера, и исторический велосипед самой фрау Герман, и наши с Амзелем. И ещё, как позднее выяснилось, несколько велосипедов соседей по дому, гостей соседей и каких-то неизвестных людей, — фрау Герман частенько «помогала», только не считала нужным об этом говорить — ведь очевидно, что велосипед должен стоять в подвальчике, а не на улице. Особенно в дождь.

Мы сдержанно поблагодарили фрау Герман за заботу, пообещали быть хозяйственными и отпраздновали возвращение наших велосипедов походом в «Страус», соседнее кафе с нехитрой рустикальной — жареная картошка, салатики — кухней и напитками. (Да, да, спонсор этого текста.) Влияние Амзеля на меня в эти дни стало уже таким сильным, что и в моем холодильнике можно было найти лишь яблоки и шоколадную пасту.

Шоколадную пасту съели, перепачкав постель, ночью. «Хочешь, я буду тебе верным?» — спросил я Амзеля. «Какой ты старомодный», — улыбнулся он.

Следующую ночь мы просидели (и немного поспали) на Эльбштранде. Валялись на мокром и тёплом песке, потягивая «Смирноф-Айс». Я, как бывалый русский, учил Амзеля обходиться без открывалки. С одной бутылкой удалось (крышка о крышку), а у второй я отбил горлышко и порезался. Оказалось, Амзель очень боится вида крови.

А потом Амзель уехал в Индию. Так же внезапно, как и всё, что он, человек не очень предсказуемый и не очень оседлый, делал. Я люблю таких. Они не собирают сокровищ на земле, где моль и ржа, где подкапывают и крадут воры. (Велосипед сокровищем не считается.) И поэтому могут себе позволить сосредоточиться в жизни на чём-то главном.

С фрау Герман мы, как я уже говорил, дружим. Она в хорошей форме. И свой велосипед я берегу от дождя, это само собой.

Бог взял немного земного праха и сделал из него Анди в конце последней войны, когда англичане сожгли Гамбург. Анди ещё помнит пустыню на месте Верхней Гавани, где стоял дом родителей, и редкие зубья уцелевших домов на улице Садовников в Аймсбюттеле, где жили добрые родственники.

Анди рос, руины разбирали или присыпали землёй, чтобы разбить парки. Улицам и площадям давали новые имена. Новые имена брали себе люди. И сам Анди придумывал в детстве имена морским кораблям, небесным самолетам и полевым тракторам. Имена были такие: Соломон, Ровоам, Аса, Езекия, Амон.

Анди не любил солдат и пообещал Богу уйти в Святую землю, если тот избавит его от призыва в армию. И когда Анди исполнилось восемнадцать, Бог ввёл в ФРГ альтернативную гражданскую службу. Анди, правда, пришлось доказывать, что у него коммунистические убеждения, такой был порядок. Всем, у кого были другие убеждения, давали в руки оружие.

Анди ухаживал за инвалидами войны и начал их урывками рисовать. Сначала он пытался как можно точнее передавать выражения их лиц, но быстро накопил столько страдания, что постепенно стал смазывать рисунки, а потом и вовсе изображать людей в виде цветных пятен.

Через полтора года Анди записался на курс рисунка, но бросил и уехал в Эрец-Исраэль. Анди стал работал в кибуце Эйн-Геди. В последние времена стоило жить именно там, где в Мертвое море впадает чёрный Кедрон — чтобы получше рассмотреть Страшный суд, когда он начнется. Что это произойдет вот-вот и где-то поблизости, сомнений не оставалось.

Но кончился Карибский кризис и ещё несколько кризисов, прошло пять лет. Ни рабби, ни православные монахи в соседнем монастыре, ни старый лютеранский пастор, с которым Анди переписывался все эти годы, больше не видели тревожных знаков. В мире вообще творилось что-то странное. В кинозале кибуца показали «Желтую подводную лодку», и Анди кольнуло чувство, что он теряет время. Он вернулся в Гамбург и поступил на искусствоведение и философию.

В эту прекрасную пору европейского образования семинары выбирались и посещались по настроению. Клаузуры и экзамены принимались в свободной форме. Университетская жизнь концентрировалась в кафе, клубах и дискуссионных клубах, комитетах по улучшению мира, кружках медитации и т. п. Не говоря о всём том, что происходило каждый день под открытым небом.

Анди, как и все остальные, требовал больше свободы и демократии, меньше государства и полиции. Жил в тесном углу снятой на восьмерых квартиры неподалеку от кампуса. Выращивал на подоконнике коноплю, читал Маркса и Ульрику Майнхоф. Лишь в одном он отличался от других, счастливых и шумных, проповедующих революцию и новое сознание. Анди не был ханжой, не стыдился наготы, но не знал плотского соития. Почему-то ему делалось очень страшно от мысли о чём-то подобном. И даже рукоблудия Анди не знал.

Он продолжал рисовать людей в виде цветных пятен. Свои работы дарил философскому кафе или в бар «Пони» на Борнплатц, которую позже переименуют в площадь Сальвадора Альенде. У Анди появились единомышленники.

Война Судного дня разразилась, когда Анди числился в университете уже на десятом или одиннадцатом семестре, но ещё не слишком далеко продвинулся в учебе. Анди вдруг показалось, что он слышит голоса, укоряющие его за то, что предал Святую землю. Он мгновенно убедил четырех друзей-художников ехать в Израиль. Они собрали денег и с приключениями добрались в Эйн-Геди. В день, оказавшийся последним днем войны, им разрешили основать там международную колонию художников.

Анди не боялся трудностей. К тому же он знал все местные плоды, деревья и полевые травы. Но солнце Мёртвого моря — совсем не солнце Италии, другие художники быстро разочаровались и уехали. Анди поначалу не хотел возвращаться, но не протянул среди людей с пыльными лицами больше нескольких месяцев. В кибуце ничего не происходило.