Белый шум - Дон Делилло

– Ты когда-нибудь внимательно разглядывала свой глаз? – произнес сквозь маску Генрих.

– О чем это ты? – спросила Дениза с таким живым интересом, словно мы сидели в летний день на крыльце и маялись от безделья.

– О твоем глазе. Ты хоть знаешь, из каких частей он состоит?

– Ты говоришь о радужке, о зрачке, да?

– Эти части всем известны. А как насчет стекловидного тела? Как насчет хрусталика? Хрусталик очень сложно устроен. Многие ли вообще знают, что у них в глазу есть хрусталик? Они думают, что хрусталик – это такой прозрачный камушек.

– А как насчет уха? – приглушенным голосом спросила Дениза.

– Если глаз – это тайна, то об ухе и говорить нечего. Стоит сказать кому-нибудь слово «улитка», как все начинают непонимающе пялиться на тебя: что еще за умник выискался? А ведь это целый мир, который находится у нас внутри.

– А никому и дела нет до этого, – сказала она.

– Как можно прожить всю жизнь, не зная названий частей собственного тела?

– А как насчет шейных желез? – спросила она.

– Железы животных съедобны. Арабы едят железы.

– И французы железы едят, – произнесла сквозь марлю Бабетта. – А арабы глаза едят, коли речь зашла о глазах.

– Какие части? – спросила Дениза.

– Весь глаз целиком. Бараний глаз.

– Они не едят ресницы, – сказал Генрих.

– Разве у баранов есть ресницы? – спросила Стеффи.

– Спроси у своего отца, – сказала Бабетта.

Машина въехала в ручей, о существовании которого я и не подозревал, пока мы в нем не оказались. Я с трудом выбрался на другой берег. В вышине падал сквозь лучи прожекторов густой снег. Приглушенный разговор продолжался. Я подумал о том, что некоторые проявляют весьма поверхностный интерес к нашему нынешнему затруднительному положению. Мне хотелось, чтобы все обратили внимание на токсическое явление. Хотелось, чтобы они по достоинству оценили, каких усилий стоит мне попытка довезти их до парковой дороги. Я намеревался рассказать им о компьютерной сверке, о влиянии фактора времени на смерть, проникшую в мои хромосомы и кровь. Постепенно меня переполнила жгучая жалость к себе. Я попробовал расслабиться и насладиться этим чувством.

– Даю пять долларов тому, – произнес Генрих сквозь свою защитную маску, – кто скажет, когда погибло больше народу – при строительстве пирамид или при строительстве Великой китайский стены. Причем надо сказать, сколько людей погибло в каждом случае, с точностью до пятидесяти человек.

Вслед за тремя снегоходами я пересек открытый участок. Ловкие седоки явно были любителями острых ощущений. Токсическое явление по-прежнему оставалось в пределах видимости. Из глубины облака медленно вылетали по дуговой траектории химические трассеры. Мы обогнали семьи, идущие пешком, и увидели извивающуюся во тьме вереницу спаренных красных огоньков. Когда мы выбрались из леса, люди из других машин устремили на нас сонные взгляды. Полтора часа мы добирались до парковой дороги, а еще через полчаса доехали до транспортной развязки, где развернулись к Айрон-Сити. Там мы и повстречали группу из «Дворца Кун-фу». Громкие гудки, машущие руками дети. Ни дать ни взять караваны повозок, встретившиеся на Тропе Санта-Фе. Облако по-прежнему виднелось в зеркале заднего вида.

Крилон, едкий олеум, «красный дьявол».

До Айрон-Сити мы добрались на рассвете. На всех перекрестках – контрольно-пропускные пункты. Полицейские и сотрудники Красного Креста раздавали отпечатанные на ксероксе инструкции, как доехать до эвакопунктов. Спустя полчаса мы и еще сорок семей оказались в заброшенном зале секции карате на верхнем этаже четырехэтажного здания на главной улице города. Ни коек, ни стульев. Стеффи отказалась снять маску.

Часов в девять утра нам принесли надувные матрасы, еду и кофе. Сквозь пыльные стекла мы разглядели группу школьников в тюрбанах – членов местной сикхской общины. Они стояли на улице с написанным от руки плакатом: «АЙРОН-СИТИ ПРИВЕТСТВУЕТ ЭВАКУИРОВАННЫХ ИЗ РАЙОНА БЕДСТВИЯ». Покидать здание нам запретили.

На стене спортзала висели большие, как афиши, изображения человеческой руки с указанием шести ударных плоскостей.

В полдень по городу пронесся новый слух: из армейских вертолетов спускают на канатах специалистов, которые должны запустить в сердцевину ядовитого облака некие микроорганизмы. Эти живые существа представляют собой генетические рекомбинации с врожденным аппетитом к определенным ядовитым веществам, содержащимся в ниодине «Д». Они буквально поглотят вздымающееся облако, сожрут его, разложат на составные части, уничтожат.

Это потрясающее новшество, столь схожее по характеру с теми, о которых мы иногда читали в «Нэшнл инкуайерер» или «Стар», вызвало у нас легкое чувство усталости, ненадежного пресыщения, словно после попойки с кучей дешевой еды из ближайшей закусочной. Так же, как раньше в бараке лагеря бойскаутов, я слонялся по залу, переходя от одной кучки разговорчивых людей к другой. Никто, по-видимому, не понимал, как группа микроорганизмов сможет поглотить ядовитое вещество в количестве, достаточном для того, чтобы очистить небо от такого густого и громадного облака. Никто понятия не имел, что произойдет с облаком, когда оно будет съедено, и с микроорганизмами, когда те закончат трапезу.

Повсюду играли дети, то и дело замиравшие в картинных позах каратистов. Когда я вернулся на наше место, Бабетта сидела одна – в шарфе и вязаной шапочке.

– Не нравятся мне эти последние слухи, – сказала она.

– Слишком заумно? По-твоему, нет никаких шансов, что кучка организмов все съест и покончит с токсическим явлением.

– По-моему, шансов как раз очень много. Я ничуть не сомневаюсь, что у них есть эти мелкие организмы, упакованные в картон с прозрачными пластиковыми окошечками, как у шариковых ручек. Это меня и беспокоит.

– Само существование организмов, изготовленных на заказ.

– Сама идея, само существование, дивная изобретательность. Конечно, с одной стороны, я всем этим восхищаюсь. Подумать только, где-то люди умеют творить подобные чудеса – выводить каких-то микробов, питающихся облаками. Все это в высшей степени поразительно. Нынче вообще достойно удивления только нечто микроскопически малое. Но мне трудно с этим смириться. Меня пугает мысль о том, что они не все до конца продумали.

– Тебя мучит какое-то смутное дурное предчувствие, – сказал я.

– Меня мучит то, что они воздействуют на суеверную сторону моей натуры. Каждый новый успех науки хуже предыдущего, потому что из-за него я боюсь еще больше.

– Чего ты боишься?

– Сама не знаю – неба, земли.

– Чем больше прогресс науки, тем примитивнее страх.

– Почему так получается? – спросила она.

В три часа дня Стеффи все еще носила защитную маску. Она ходила вдоль стен – замкнутая девочка со светло-зелеными глазами, проницательными, настороженными. На людей смотрела так, словно те не могли заметить ее пристального взгляда, словно маска закрывала не только нос и рот, но и глаза. Они подмигивали ей и весело здоровались. Я был уверен, что она почувствует себя в безопасности и отважится снять защитную повязку только через день. Она серьезно относилась к предупреждениям, а опасность расценивала как некое положение, недостаточно ясное и определенное, чтобы привязывать его к конкретным времени и месту. Я знал: надо просто дождаться, когда она позабудет о голосе, усиленном мегафоном, о сиренах, о ночной поездке по лесу. А пока маска, оттеняя глаза, лишь подчеркивала, насколько чутко она реагирует на стресс и смятение окружающих. Казалось, маска, пропитываясь духом реальных людских тревог, помогает Стеффи его ощутить.