Под флагом России - Никита Кузнецов

В ожидании ежедневною ухода «Kwanko-maru» мы не переехали в гостиницу, а жили на пароходе и только изредка съезжали на берег, чтобы хоть походить по улице.

Наступило 31 декабря. В силу старой традиции мы собрались встретить Новый год. Но что за встреча! Роем носились мысли и воспоминания о близких, родных, товарищах и об этих несчастных «погибших в море далече» или живых еще. После обязательных пожеланий счастья друг другу мы с А.А. Бунге, незаметно для себя, уныло замолчали. Только Козима-сан не унывал. Он даже похвалил бурду, изображавшую шампанское. Да что ему!

Прошло 1-е января, 2-е и наконец 3-е, погода разъяснилась, ветер стих, нам объявили, что пароход идет. Ну, слава Богу! Авось теперь дойдем! Действительно, мы вышли в 9 часов утра, а через два часа опять шли уже назад...

Терпеть долее было уже невмоготу. Я стал настаивать, чтобы отправиться к генерал-губернатору Хоккайдо и рассказать ему самому все, что с нами происходит. А.А. Бунге долго не соглашался, потому что ежедневно и ежечасно пароход мог уйти; всего-то от природы требовалось 6 часов тихой погоды! Объявления, что пароход уходит то через 3 часа, то в 8 часов вечера, то в полночь, — не выпускали нас из Отару, а поезд в Саппоро идет только раз в сутки. Наконец, мы все-таки решили, будь что будет, а поехать к генералу Нагаяма. Для чего — мы и сами хорошо не знали, но у меня была тайная надежда, авось можно будет идти по берегу в этот злосчастный Мáсике. Приехали — город в снегу, вместо колесных джинрив, они на полозьях, но люди так же везут и в тех же соломенных сандалиях. Отправились в управление генерал-губернатора. Генерал Нагаяма нас очень любезно принял, ему рассказали наше безвыходное положение. Оказалось, что начальник уезда в Отару, передав письмо, перестал интересоваться нами и ни слова об нас не говорил генералу Нагаяма, тот и не подозревал, что мы сидим в Отару. Сейчас же были созваны чиновники путей сообщения, пошли у них дебаты, совещания на японском языке (мы, конечно, ничего не понимали), но в конце концов выяснилось, что дорога сухим путем совсем не невозможна, хотя очень трудна. Нам только этого и надо было; на всякие трудности мы были готовы, лишь бы можно было двигаться вперед. Но мы уехали из Отару, когда пароход каждый момент мог уйти; мы решили вернуться обратно в Отару и, если и завтра пароход не пойдет, то тогда уже воспользоваться любезностью генерала Нагаяма, обещавшего дать своего чиновника путей сообщения в провожатые. Пароход, как и надо было предполагать, не пошел, и мы 6-го января рано утром съехали с парохода, на котором сидели с 28-го декабря. Едучи в вагоне, мы сетовали, что и сегодняшний день пропал, думали, что пойдут приготовления, возня, пока найдут лошадей и пр., однако в Саппоро оказалось, что японцы не дремали. На вокзале мы застали приготовленные уже сани, правда, нелепой американской конструкции, на узких полозьях, стремившихся ежеминутно к повороту «оверкиль», но все же они нас благополучно довезли до первой станции, Искари, большой рыбацкой деревни. Тут уж самая истая японская обстановка: снимание обуви, подушечки вместо стульев, хибач, японская табэра (японская пища), рис и сушеная рыба вроде нашей семги. Нам объявили, что дальше придется идти пешком, вследствие глубокого снега, в котором лошади непременно завязнут.

На другой день мы сделали переход в 5 1/2 ри, т.е. 22 версты. Невыносимо трудно было флотскому офицеру, привыкшему к хождению по ровненькой и чистенькой палубе, пройти эти 22 версты по колено в снегу! Придя на станцию вечером, я чуть было не вдался в отчаяние при мысли, что не гожусь на такого рода путешествие, но добрейший А.А. Бунге утешил и ободрил меня, уверив, что все это вздор, и дальше будет много лучше.

На другой день, 8 января, мы вышли только в 9 часов утра, потому что ввиду предстоящего трудного перехода через горы пришлось прибавить число носильщиков, чтобы облегчить нам носку тяжестей.

Дорога действительно оказалась очень тяжелою. Через 20—30 шагов мы очутились перед вертикальной стеной, на которую, казалось, взобраться не было никакой возможности. Проводник на небольших лыжах пошел зигзагами по этой горе, за ним все 30 человек носильщиков, ступая след в след, а позади всех шли мы. Ползли мы очень медленно, но чего и чего не проделали в этот переход! Карабкались вверх, цепляясь за деревья и кусты, спускались вниз по веревке, прыгали через расселины скал. Был один, особенно мне памятный спуск. Приходилось спуститься к берегу моря по горе, идущей вниз уступами. Сначала было ничего, но последний уступ имел вид хребта, по вершине которого нужно было спускаться; направо, отвесно вниз, виднелась расселина сажен в 6, налево взъерошились острые камни, оставалось спускаться прямо вперед по хребту. Носильщики так убили снег, что он сделался страшно скользким; надо было очень осторожно производить маневр спуска. Ухватившись за привязанную к дереву веревку, я, конечно сидя, посунулся к низу. Чувствую, что меня тянет влево; я сделал движение вправо, но, видно, слишком сильное, гляжу, уже меня тянет вправо, прямо в расселину. А внизу мне кричат: «влево, влево!» Больше всех старался вестовой: «Влево, ваше благородие, влево!», — указывал он мне голосом и руками, будто я сам не понимаю, что надо влево, а вот меня неудержимо тянет вправо! Наконец я как-то удержался и стал работать ногами, чтобы передвинуться на самый хребет; насилу мне это удалось, и, «нацелившись», я бросил веревку и поехал прямо в объятья стоявших внизу. В этот день мы сделали всего 1 1/2 ри, т.е. 6 верст. Пришлось, не доходя до станции, остановиться у какого-то рыбака и кое-как переночевать, поддерживая всю ночь огонь в хибаче.

В числе наших носильщиков был один старик, по- видимому добрейшей души человек, на которого навьючивали всегда самую тяжелую кладь, и он, безропотно и молча, носил ее, но как только останавливались для передышки или ночлега, этот молчаливый старик становился «душою общества»; он сыпал остротами, вероятно очень комического свойства, потому что все окружающие хохотали до упаду. Замечательный народ эти японцы! Всякая трудная минута вызывает в них смех, а представления об опасности или огорчении для них будто и вовсе не существует; они как-то совершенно равнодушны к жизни... История Японии указывает, что японцы не лишены страстей, но это равнодушное отношение к жизни, отсутствие страха перед смертью и составляют, может быть, хотя и пассивную, но чрезвычайно важную их силу.

На другой день мы вышли довольно рано, чтобы пройти больше пути, воспользовавшись сравнительно лучшей дорогой, и достичь деревни Поро-Кумбец, откуда предстояло перевалить через самую высокую гору на нашем пути, т.е. через гору в 3700 футов. Этот переход обязательно было сделать в один день, потому что до единственного небольшого домика в лесу, выстроенного специально для прохожих, было 22 в[ерсты] и, кроме него, на всем пути никакого жилья не имелось в виду. Сначала дорога шла ровно кверху, но потом начались крутые подъемы, дороги не было, мы шли по телеграфным столбам, и носильщики, идя впереди, прокладывали нам путь. Идти было трудно, потому что надо было умудриться попадать след в след, иначе непременно следовало падение. Около 3-х часов дня мы были на высшей точке, — начался спуск; он оказался еще труднее. Снегу была такая масса, как мы и не ожидали. А.А. Бунге, бывавший в северной Сибири, никогда не видал ничего подобного, а мне приходили в голову сказки барона Мюнхгаузена. Телеграфные столбы были доверху засыпаны снегом, проволока вся в снегу и местами оборвана, немудрено, что ее еще «не нашли возможным исправить», и не раз мы сиживали и отдыхали на верхушках таких столбов. Верстах в двух до домика наступили сумерки, следов, протоптанных носильщиками, стало не видно, и тогда началось настоящее мучение! Что ни шаг — то падение; приходилось идти наугад. А.А. Бунге шел бодрее; меня же одолела такая усталость, я до того измучился, падая и вытаскивая ноги из глубоких в 1 1/2 фута следов, что мне вдруг стало совершенно безразлично, что будет дальше, тянуло тут же сесть, лечь, уснуть. Нужно полагать, что замерзающие испытывают именно эту апатию, преодолеть которую, без посторонней помощи, не хватает сил. Если бы не высланный фонарь, которым освещали эти оставшиеся 1/2 версты, не знаю, как бы я дошел. Наконец в темноте мелькнул огонь лесной хижины... слава Богу, наконец отдых и покой! Подошли мы к домику, а из двери уже валит дым от разведенного в хибаче огня. При остроумной постройке японских домов без труб, а только с отверстием в крыше, дым распространился по всем комнаткам и ни глядеть, ни дышать не было возможности. Мы так радовались этому домику, так устали, измучились, а тут вот какое удовольствие! Наконец кое-как разогнали дым, и можно было войти в хижину. Пить хотелось невообразимо. «Будет чай, съедим хоть рису с консервами!» Не тут-то было! Ящики с чаем, сахаром, консервами и сухарями остались позади нас, а в этой хижине можно было достать только горячей воды: на великое наше счастье, нашлись в каком-то чемоданчике: банка консервированного молока, консервированное масло и английские сладкие бисквиты. Ложечка консервированного молока, разболтанная в чашке кипятку, показалась мне небесным напитком, а Бунге, кажется, нашел, что сладкое печенье, намазанное маргариновым препаратом, успешно заменяло лучший торт. Несмотря на все трудности пути до сих пор, нужно сознаться, что могло бы быть гораздо хуже и труднее, если бы вместо чудной погоды, стоявшей при переходе через горы, поднялась метель или пурга, какие часто бывают в этой местности.