Из Америки - с любовью - Андрей Уланов

Воскресным утром городом владела звонкая тишина. Она висела над крышами, чуть мерцая по краям. Не шаркали по глянцевым мостовым шаги, не шуршали шины по асфальту, не слышно было голосов, даже колокольный звон не разносился над Ригой в ту минуту. Вот и в опустелом, оголенном парке, полном гор палой листвы, было тихо, только из невидимого окна доносилась песня. Я прислушался – работал магнефон не то радио, потому что голос был знакомый, хотя именно этой песни я еще не слышал:

Встань у реки, смотри, как течет река,

Ее не поймать ни в сеть, ни рукой.

Она безымянна, ведь имя есть лишь у ее берегов,

Забудь свое имя и стань рекой.

Я вдохнул полной грудью сырой балтийский воздух, расправил плечи – от кабинетной работы у меня всегда страшно болит спина, легче три дня по ягелю ползать, чем три часа за столом сидеть, – и принялся за дело.

Слова текли плавно, фразы складывались в приятный глазу узор. Давно мне не работалось так легко. И отчет получился отменный. Я даже не сразу понял, что он закончился и писать больше нечего, – так захватил меня процесс сборки сложноподчиненных предложений. А когда понял, внезапно решил переписать все заново, якобы для исправления опечаток, а на деле ради самого процесса хитроумной игры словами.

Увенчав «Заключение» анализом собранного материала в семи пунктах с подпараграфами, я откинулся на стуле, жалобно скрипнувшем левой задней ногой, потер руки и для надежности перечитал свое сочинение еще раз. Не годится себя хвалить, но вышло и впрямь знатно – сущий шедевр чиновного наречия, апофеоз бюрократии, отчет, составленный по всем правилам канцелярского искусства и обычаям Третьего управления.

Теперь предстояло отправить результат моих трудов по инстанциям. На это, слава богу, есть в России элефоны, а у меня в чемоданчике – кристалл памяти с впечатанным шифровальным кодом, разумеется, не секретным, а стандартным правительственным. Такие кристаллы используются у нас в управлении повсеместно – еще одно преимущество работы в секретной полиции. Из прочих обывателей их могут позволить себе только высшие чины богатых компаний да гражданские чиновники высокого ранга (военные, как известно, гражданской связи вообще не доверяют).

Один за другим листы моего отчета уползали в элефон. Я подхватывал их с другой стороны, не давая упасть на пол. Удостоверившись, что на другом конце провода факсимиле приняли и отшифровали, я бережно выложил листы – все восемь – на специальный поднос, служивший в обычное время донышком чемодана, полил запальной жидкостью и поджег. Когда от бумаг остался только пепел, я старательно размешал его и вытряхнул в корзинку для мусора. Конечно, для полноты картины следовало бы развеять прах по ветру, но вряд ли управляющий гостиницы будет в восторге. А секретность и так соблюдена.

На меня навалилась даже не усталость – наоборот, тяжелая расслабленность, точно я неделю валялся на диване, не вставая. Дело закончено, закрыто. Больше не надо ломать себе голову над логическими построениями и безумными гипотезами. Только вот рассудок еще не понял этого, еще гонит песню-тройку, скачут мысли, несутся, не разбирая дороги…

Редкостное мне все же попалось дело. Кабинетное. Не всегда так бывает, чтобы нам, агентам охранки, случалось изображать из себя Шерлоков Холмсов. Чаще неделями просиживаешь над бумагами, или допрашиваешь свидетелей, пока язык не отвалится, или таскаешься по сточным канавам. Чует мое сердце, что следующее дело окажется именно в этом роде. Хотя кто знает? Меня не покидало странное ощущение, что встреча с молодым Заброцким изменит мою судьбу не меньше, чем исковеркала ее встреча со старшим. Какая-то у меня симпатическая связь с этой семейкой. Может, потому он и кажется мне кем-то вроде троюродного племянника, что четыре года назад я вытащил его брата из аляскинских снегов? Впрочем, это все умствования, притом бесплодные весьма. Как господь рассудит, так и будет.

Я поднял взгляд на монументальные ходики (на самом деле электрические, но выглядят как настоящие). Оказалось, что времени всего-то без четверти час дня. И чем, спрашивается, занять себя до вечера?

Обедать не хотелось, но я заказал себе в номер чай с бутербродами и газеты, а то за последние дни я совершенно отрешился от новостей, даже российских.

Попивая чай и заглядывая по временам в свежий выпуск «Ведомостей», я размышлял о превратностях истории. Вот, например, Николай Второй. Тот самый, кто единственный из российских самодержцев последних веков остался без официальной прибавки к имени. Александр Второй – Миротворец. Александр Третий – Освободитель. Михаил Второй – Суровый. А Николай – никакой.

И ведь до такой степени дошло это замалчивание, что как бы и не было пятнадцати лет царствования. Существовал даже такой верноподданнический проектец – полагать сие царствование небывшим. Правда, его императорское величество Георгий Михайлович на сем докладе собственноручно начертать соизволил: «Родни стыдиться не должно. Автора к продвижению по службе отныне не представлять, а проект – полагать небывшим».

И что интересно – ведь поначалу никто не пытался делать из Николая Второго исчадие ада. После ссылок и расстрелов девятнадцатого года ему простили бы и Кровавое воскресенье, и бездарно проигранную Первую японскую, и все прочие грешки. Вот же как просто стать добрым царем – достаточно карать меньше, чем царь следующий. Только когда направляемая железной рукой Россия вышла в число мировых держав, когда сохранила и преумножила благосостояние, а смутьянов и радикалов поубавилось – вот тогда, как это в России принято, с запозданием, газетные шавки принялись упорно облаивать умирающего слона. Хотя в чем его вина?

«В слабости», – ответил мне внутренний голос. Монарх может быть безумен, глуп, невежествен – царствование Петра Великого тому пример. Но губит правителя единственно слабость. Слава богу, за последнее столетие Николай Второй был единственным из Романовых, проявившим эту черту. Историки утверждают, что в августе девятьсот пятого, напуганный разгулом черни, император всерьез подумывал о создании Государственной думы – чего-то вроде английского парламента на российский лад. Сам я в эту историю верю с трудом – даже он не мог быть настолько бесхребетен, – но характер Николая Александровича она представляет с убийственной точностью. Человек, всерьез считавший себя паладином российского самодержавия, готов был уступить натиску черни и поступиться последней волей отца, лишь бы удержать корону на темени. К счастью, слабоволие его и спасло. Не в силах выдержать упреков матери, Николай отрекся от престола в пользу сына-младенца, а регентом поставил брата. Малолетний император Алексей Николаевич скончался от кровотечения тринадцать лет спустя, и Михаил Суровый продолжил править Россией уже как самодержец.

Мысли мои плавно перешли на хрупкость истории, ее подверженность случаю. Что, если бы Николай Второй не принял того исторического решения? Если бы Успенский манифест остался неподписанным? В какую бездну могла бы зайти Россия? И как сложились бы судьбы тех, кто вошел в историю двадцатого века? Кто помнил бы Черчилля, не развяжи он Мировую войну? Или Ганди, не приведи его к власти деньги русской разведки? Впрочем, рулетка случайностей не разбирает, на кого падет выигрыш. Ничем другим, кроме совершеннейшей случайности, я не могу объяснить приход к власти Муссолини.