Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность - Гила Лоран

Ключевой вопрос, возникающий при изучении нориджского дела и основного источника по нему – «Жизни и страстей Уильяма» – состоит в том, кто собственно придумал весь этот сюжет ритуального убийства с терновыми шипами и распятием как пародии на страсти Христовы, устраиваемой евреями в качестве своего пасхального ритуала. Или, иными словами, учитывая общепризнанно основополагающий характер этого дела: кто автор знаменитого навета, которому суждено было породить несколько вариаций, вызвать множество конкретных обвинений и судебных процессов и погубить массу людей?

То, что речь идет о творческой фантазии, а не об описании действительно проведенного ритуала, следует не просто из априорной аксиоматической уверенности в том, что евреи ничем подобным не занимались, но из того, что Томас Монмутский – единственный, кто подробно рассказывает эту историю, – не располагает ни одним свидетельством или вещественным доказательством. Никаких улик, в том числе орудий преступления, обнаружено не было; евреев, как мы уже знаем, допросить не удалось, – соответственно, их показаниями Томас тоже не мог воспользоваться. Единственный свидетель их вины, упоминаемый этим автором, – горожанин, который встретил евреев, направлявшихся в лес хоронить свою жертву, и якобы опознал в тюке, притороченном к седлу, труп. Еще одно, не более надежное, свидетельство – показание монахов, которые, перезахоранивая Уильяма через месяц после смерти, якобы сумели разглядеть на теле следы шипов и гвоздей. Священник Годвин и принявший его сторону епископ не только не были свидетелями преступления, но и заявляли исключительно о самом убийстве, не вдаваясь в ритуальные детали, так что считать их авторами навета мы не можем. Соответственно, создателем сюжета о распятии евреями христианского отрока по случаю Песаха оказывается сам брат Томас. Если бы он мог сослаться на какой-нибудь источник или свидетеля, он бы непременно это сделал для повышения достоверности своей истории. Так, например, он пространно цитирует рассказ одного крещеного еврея, якобы проливающий свет на предпосылки нориджского преступления:

Помимо поругания страстей Христовых Томас, таким образом, «обнаружил» и другие мотивы евреев, став автором не только развернутого нарратива ритуального убийства, но и ранней версии мифологемы о всемирном еврейском заговоре. Впрочем, были краткие упоминания о мученичестве Уильяма, причем именно о его распятии, независимые от книги Томаса, например, приведенная выше запись в Англосаксонской хронике, немного иначе датирующая события. Даже за пределами Англии, в Баварии, уже в конце 1140-х годов, то есть до появления книги Томаса, проповедники упоминали распятие иудеями английского отрока. Возможно, существовало устное предание об убийстве Уильяма, не восходящее к житию. Среди его предпосылок можно назвать неприязнь к только что поселившимся в Норидже евреям, в особенности к ростовщикам; религиозный пыл и популярность мученичества в эпоху Второго крестового похода (1146–1147); желание семейства Уильяма, и в первую очередь самого образованного его члена – дяди Годвина, нажиться на гибели мальчика, либо получив отступные от евреев, либо заработав на культе его мощей; и наконец, зафиксированное в епископских проповедях знакомство нориджского клира с раннесредневековой легендой о еврейском инфантициде: жестокий иудей сует в печку своего сына в наказание за то, что тот зашел в церковь и принял причастие.

Так или иначе, кто бы ни был автором сюжета, но начало было положено. И мальчики кровавые замаячили даже там, где их никогда не было.

Блуаское дело 1171 года – первое обвинение в ритуальном убийстве во французском королевстве, первое – с откровенно отсутствующей жертвой и первое, полностью поддержанное властями. Это обвинение и последовавшая за ним жестокая расправа над всей еврейской общиной города подробно описаны в еврейских источниках – межобщинной переписке и хронике рабби Эфраима бен Яакова из Бонна «Книга памяти», посвященной гонениям эпохи Второго крестового похода и последующих лет. Таким образом нам предоставляется нечастая возможность увидеть, как ритуальный навет воспринимался его жертвами.

Согласно рабби Эфраиму, к гибели блуаских евреев привела цепь злосчастных случайностей. Однажды вечером еврей поил своего коня на берегу реки, а поблизости один оруженосец тоже собрался напоить коня своего господина. Рыцарский конь неожиданно испугался забелевшего в темноте куска недубленой кожи, которую еврей вез к дубильщику, заржал и отскочил от берега. Как же истолковал этот инцидент сообразительный оруженосец? Он поспешил к своему хозяину и рассказал ему, будто видел, как еврей кинул в воду убиенного его соплеменниками христианского младенца. Рыцарь же – вот злополучное совпадение! – ненавидел влиятельную в городе еврейку, даму Пульцелину, и обрадовался возможности насолить ей. На следующее утро он пересказал эту историю сеньору города, графу Тибо, и тот приказал схватить всех евреев и бросить их в тюрьму. Дама Пульцелина ободряла их, ибо надеялась, что граф, который до последнего времени был очень к ней привязан, послушает ее и сменит гнев на милость. Но тут в дело вмешалась жена графа, «злобная Иезавель», которая ненавидела Пульцелину не меньше нашего рыцаря, и евреев не только не выпустили, но еще и заковали в железо.

Печать Тибо V, графа Блуа

Оставим на минутку блуаских евреев в их мрачном подземелье и попробуем сорвать вуаль с Пульцелины и прояснить ее идентичность. Скорее всего, она была крупной ростовщицей (вероятно, вдовой, поэтому сама вела дела), и рыцарь ее ненавидел обычной ненавистью должника к кредитору. Остается, однако, вопрос, почему при этом ее любил граф, а графиня стремилась сжить со свету. И хотя эти чувства тоже можно объяснить вполне прагматическими мотивами (скажем, графу Пульцелина давала беспроцентные – если не безвозмездные – займы, а графиня, управлявшая собственными финансами, была ей кругом должна), но именно из этой детали вырос куртуазный образ дамы Пульцелины, возлюбленной графа и соперницы графини, созданный уже в XVI веке еврейским автором Йосефом Га-Когеном в исторической книге «Юдоль скорби».