Авантюристка - Кэрол Нелсон Дуглас

Ирен повернулась к Годфри, прислонившемуся к каменной балюстраде, словно театрал во время антракта:

– А что выяснил ты?

– В семьдесят третьем году, когда все мы еще были детьми, Клод Монпансье стал одним из первых игроков казино, которых постигла столь трагическая участь. Многие окружающие казино здания построили позже, но невезение воцарилось в этом месте уже тогда – как обычно и бывает в игорных заведениях. В Монте-Карло самоубийство было тщательно замалчиваемым скандалом, притаившимся за ослепительным блеском колеса фортуны. В подобных случаях факты – как, собственно, и тела – нередко скрывали от широкой публики. Выяснилось, что Клод Монпансье был найден повешенным на люстре в час ночи. Это случилось в неиспользуемом зале отеля, где он остановился. Его карманы были пусты, отсюда и возникло предположение, что он расстался с жизнью из-за крупного проигрыша.

– Только поэтому? – возмущенно спросила Ирен. – Разве пустые карманы служат доказательством самоубийства?

– Но ведь он повесился.

– Повесился! – с негодованием воскликнула примадонна, словно оскорбленная пава. – Да кто угодно может убить человека и потом надеть на него петлю! Хоть кто-нибудь видел, как Клод проиграл? Хоть кто-нибудь может с уверенностью утверждать, что он наложил на себя руки?

– Но, Ирен, в то время работники казино не отвечали за жертв колеса фортуны. Никто и представить себе не мог, что самоубийство станет столь же неотъемлемой частью Монте-Карло, сколь пальмы и море. У меня есть имя врача, который осматривал тело Клода, но, быть может, его уже и нет в живых.

Примадонна повернулась к американцу:

– Годфри – всего лишь адвокат, однако ему удалось выяснить куда больше, чем бесстрашному корреспонденту, и за гораздо меньшее время. И кто же, скажите на милость, должен установить истину по прошествии стольких лет?

– Мы вместе с вами побеседуем с врачом, – парировал молодой человек, не растерявшись.

Безмолвно, но весьма красноречиво Ирен закатила глаза, но деваться было некуда: наша славная компания неизбежно пополнилась двумя дилетантами.

Мы условились встретиться утром и разыскать пожилого доктора. На обратном пути нам с Нортонами пришлось буквально протискиваться через толпу почитателей примадонны – каждый норовил ос́ыпать ее комплиментами. Добравшись наконец до выхода, мы вышли на улицу, накинули плащи и принялись ждать экипаж.

– До чего скверный вечер, – промолвила я.

– Правда? – улыбнулась Ирен. – А я-то думала, все получилось. Особенно Шуберт.

– Я имела в виду наше расследование, а не твое выступление.

– В ходе «нашего» расследования удалось разыскать Луизу и ее жениха.

– И теперь они наша обуза!

– Уж лучше так, чем позволить им взять инициативу в свои руки и наломать дров, – изрек Годфри, кивком указывая на подъехавший экипаж.

– Но разумно ли… – начала было я.

– Может, и не разумно, но необходимо, – мягко ответил Годфри, помогая нам подняться в карету. – Правда, кое-что я все-таки утаил от Луизы и ее воздыхателя. В официальном свидетельстве о смерти ее отца упомянута татуировка.

Из заметок Шерлока Холмса

Бедный старина Уотсон! Сегодня я взял на себя смелость посягнуть на одну из его немногих привилегий – рассказывать будущим поколениям о моих похождениях.

Боюсь, потомки едва ли запомнят дело, расследованием которого я сейчас занимаюсь, а именно очевидным убийством юной особы. Уотсону известно, что я отправился в Париж, дабы нанести визит моему коллеге из префектуры полиции, месье ле Виллару. Этот сыщик – между прочим, подающий большие надежды – сообщил в недавнем письме о своих затруднениях и попросил меня приехать и помочь ему в этом деле.

По правде говоря, помимо служебного долга, я не прочь и взглянуть на переводы моих монографий на французский язык – дебют моих трудов за рубежом. Быть может, мне удается мириться с литературными устремлениями и амбициями Уотсона благодаря тому лишь, что я сам время от времени берусь за перо.

Уотсон наверняка обиделся бы, узнав, что я скрыл от него свои произведения, но его доселе неопубликованные рассказы о наших расследованиях убедительно доказывают, как важно беспрерывно фиксировать происходящее. Разумеется, у моих мемуаров есть гораздо больше шансов увидеть свет, нежели у романтических излияний, принадлежащих перу моего друга, но нет никакого смысла доказывать очевидное тому, кто не желает ничего слушать. К тому же мой славный летописец, как и всегда, руководствуется исключительно благими намерениями.

Уотсон почти не интересуется моими заграничными путешествиями: ему хорошо известно, что я нередко встречаюсь с главами государств и королевскими особами, и дела их строго конфиденциальны. Сейчас мне предстоит погрузиться в столь опасное предприятие, что я и словом боюсь обмолвиться о деликатных обстоятельствах, с ним связанных, среди которых гемофилия, наследование важного европейского герцогства и некая смертоносная разновидность камелии.

– Дорогой мой месье Холмс! – поздоровался ле Виллар, стоя на пороге гостиничного номера в тот самый вечер, когда я прибыл в Париж. – Как любезно с вашей стороны приехать столь скоро, чтобы помочь мне в этом каверзном деле.

– А с вашей – принести распечатки монографий, – ответил я.

Французский сыщик протянул мне пакет, обернутый в коричневую бумагу, который держал под мышкой.

– Но как…

– Сомневаюсь, что вы принесли бы мне пачку музыкальных нот, дорогой друг. Конечно, я играю на скрипке, но едва ли вы об этом знали. К тому же репертуар я предпочитаю записывать на нотном стане моей памяти, нежели на бумаге. Позвольте взглянуть.

– Разумеется! А вы и не говорили, что владеете французским языком.

– Я могу на нем изъясняться, но для перевода моих монографий познаний этих, увы, недостаточно.

Я распаковал гранки и тотчас заметил, что мой французский коллега просматривал их за обедом, отведав при этом филе морского языка, обильно приправленное чесноком, и распив бутылку весьма посредственного сотерна в компании однорукого владельца закусочной.

Касаемо ле Виллара – ловкого, как обезьяна, и дружелюбного, как пудель, – можно утверждать, что не только в выборе блюд, но и в его биографии не было ничего примечательного. Он служил во французской армии, пока не вышел в отставку из-за ранения спины. Родился левшой, но еще в раннем детстве был добросовестно переучен и потому прекрасно владел правой рукой. Единственное, чего он не научился ею делать, так это завязывать шнурки. Впрочем, сие тривиальное обстоятельство не представляется мне интересным. Ле Виллар имел семью: жену и троих детей, один из которых был глухим. И, судя по беглому взгляду на гранки, французский сыщик был неплохим переводчиком.