Охотники за сокровищами - Брет Уиттер

– Согласен, – ответил Жожар.

Пока фон Бер вне себя от злости носился по платформе вокзала и осыпал проклятиями охрану и солдат, грузивших вагоны, Жожар передал информацию, полученную от Валлан, своим друзьям во французском Сопротивлении и попросил их остановить поезд. 10 августа поезд был готов к отправке, но тут началась забастовка французских железнодорожников, и из Обервиля никак не получалось выехать. К 12 августа поезд снова перевели на запасной путь, чтобы освободить дорогу другим поездам, в которых отступали перепуганные немцы. Уставшие охранники мерили платформу шагами, мечтая побыстрее оказаться дома. Ходили слухи, что французская армия уже в нескольких часах хода от Парижа. Отправку поезда все задерживали: то одна техническая неполадка, то другая.

Французы так и не пришли. Охрана вздохнула с облегчением. После почти трех недель ожидания поезд тронулся в направлении Германии.

Но доехал он только до Ле-Бурже, что всего в нескольких километрах от места отправления. Поезд, состоявший из пятидесяти одного вагона, набитого награбленным добром, был настолько тяжел, объяснили немцам, что вызвал поломки на линии, и для их исправления потребуется еще два дня. А когда все починили, было уже поздно – Сопротивление устроило столкновение двух поездов на узком участке путей. «Поезд искусства» был заперт в Париже. «Товарные вагоны, содержащие сто сорок восемь ящиков с предметами искусства, – писала Валлан Жожару, – наши».

Если бы все было так просто! Когда несколько дней спустя в Париж вошла 2-я танковая дивизия армии свободной Франции, участники Сопротивления рассказали союзникам о поезде, предупредив, насколько важно его содержимое. Отряд, посланный генералом Леклерком, обнаружил, что несколько ящиков вскрыты, содержимое двух украдено, а вся коллекция серебра пропала. В Лувр были отосланы сто сорок восемь ящиков с работами Ренуара, Дега, Пикассо, Гогена и других мастеров – сердце собрания Поля Розенберга, знаменитого парижского коллекционера, чей сын по совпадению командовал этим самым отрядом армии свободной Франции, осматривающим поезд. Но, к разочарованию Розы Валлан, остальные ящики перевезли из поезда в музей только через два месяца. Холодным декабрьским днем, ожидая начальника станции, чтобы он показал ей, что осталось в поезде, она все еще вспоминала об этой неудаче.

* * *

– Будьте любезны, мы бы хотели поговорить с начальником, – сказал Роример служителю станции Гар-де-Пантен. Он пытался согреть замерзшие руки своим дыханием, а позади него Роза Валлан задумчиво затягивалась сигаретой. «Я понимаю, что эта привычка порочна, – сказала она ему в одной из первых бесед, – но пока я могу курить, ничто остальное, кроме моей работы, уже не имеет значения».

Подобные загадочные высказывания были вполне в ее духе – она так и оставалась для него непостижимой. Он до конца жизни не смог понять, в каких они были отношениях. Роример не сомневался, что она ему симпатизирует. И не только потому, что Энро, как и Жожар до него, заверил Роримера, что Валлан давно наблюдает за ним и восхищается его деятельностью. Сама Валлан сказала ему об этом неделю назад, 16 декабря, когда он принес в комиссию несколько не самых значительных картин и офортов, найденных в американской воинской части.

– Спасибо, – сказала она. – А то ваши друзья-освободители иногда ведут себя так, словно прибыли в страну, жители которой совсем ничего не значат.

От Розы Валлан это звучало почти как интимное признание.

Но были ли они приятелями? И насколько Валлан доверяла ему на самом деле? Он вспомнил историю, которую рассказал ему Жожар: про то, как Валлан в одиночку вышла против огромной толпы, собравшейся в Жё-де-Пом в день, когда генерал Леклерк освободил Париж. Она не пускала людей в подвал, где во время оккупации хранилась коллекция музея.

– Она укрывает немцев! – крикнул кто-то.

– Коллаборационистка! Коллаборационистка! – разносилось по всему музею.

Спокойная, несмотря на дуло, приставленное к ее спине, Валлан показала собратьям-французам, что в подвале конечно же не было ничего, кроме котлов, труб и произведений искусства. А затем, невзирая на протесты, выставила их вон. Она была железной женщиной. Сильной и своевольной, ее легко можно было не понять и даже недооценить. Она обладала своими представлениями о долге и чести и продолжала защищать свои принципы даже под дулом автомата. Роример не знал точно, зачем Жожар рассказал ему эту историю: чтобы подчеркнуть скрытность и решительность Валлан? Сообщить о том, что у директора Лувра и его подчиненной много общего? Ведь Жожару тоже угрожали соотечественники.

Но как бы то ни было, Роример добился своего. 16 декабря, вернув в Жё-де-Пом найденные произведения искусства, Роример зашел к Альберу Энро, директору Комиссии по возвращению предметов искусства. Это Энро рассказал Роримеру про девять складов Оперативного штаба и вагоны, так и оставшиеся опечатанными. Он также посоветовал ему обследовать все эти места вместе с Розой Валлан:

– Она знает куда больше, чем рассказала нам, Джеймс. Может, с тобой она будет откровеннее.

Историю образования этих девяти складов Оперативного штаба поведала Роримеру сама Валлан, когда они отправились их осматривать. Шпионя в музее, она собрала адреса всех крупных нацистских складов в Париже, как и всех главных нацистских воров. Она сообщила эту информацию Жожару в начале августа. Он в свою очередь передал сведения новому французскому правительству. Несколько работ были возвращены в Лувр, а дальше – тишина. И вот Роза впервые отправлялась на склады, ради обнаружения которых сделала так много.

Они не нашли ничего особенного. На одном складе лежали тысячи редких книг, на другом – несколько незначительных работ, оставленных после того, как здесь побывало французское правительство. Иными словами, очередной тупик, еще одна неудача. И хотя в письмах домой Роример все еще утверждал, что любит свою работу, удовольствие от нее омрачалось сомнениями и даже разочарованием.

Роример скучал по дому. В Англии он решил не посылать родным сентиментальных писем, потому что они только «вызовут у пишущего и его корреспондентов лишние переживания». Шесть месяцев он послушно следовал собственному правилу. Но в конце октября не выдержал и написал жене: «Я часто, если не постоянно, думаю о твоих бедах. Я бы и хотел помочь тебе в житейских делах, но понимаю, насколько глупо сейчас пытаться делать что-то, кроме планирования нашей счастливой совместной жизни в будущем. Я не спрашиваю о нашем ребенке, не пишу, как я мечтаю увидеть Анну. Это будет нечестно. По той же причине я сказал тебе ранее, что не пишу слезливых писем о растраченных впустую эмоциях. Но когда я вижу ребенка нашего консьержа, я понимаю, как тяжело лишиться тех счастливых минут, что мы должны были проводить вместе».

Анне было восемь месяцев, и отец никогда ее не видел. И даже не надеялся увидеть дочь в ближайшем будущем.

Он был измотан, он смертельно устал. И служба становилась все тяжелее – его удручали череда неудач, жестокая бюрократия, бесконечные мелкие неприятности, отдаленность от семьи и друзей. В конце ноября чашу переполнило одно, казалось бы, ничтожное происшествие: украли его любимую пишущую машинку, которую он приобрел, продвигаясь с войсками по Франции. Стоила машинка, может, и гроши, но других было не купить, и ему пришлось писать матери с просьбой выслать ему новую, на что требовалось специальное разрешение армии. Мать без конца просила писем, писем и еще писем, а как он будет писать их без машинки? Несколько недель спустя (но все еще без машинки) Роример оглядывался назад и не понимал, почему так взвинчен. Он не сознавал, что его проблема куда глубже. Несмотря на все ужины, великолепные памятники Парижа и веру в свою работу, он понемногу начинал понимать, что настоящая работа по охране памятников была не здесь. Все самое важное уже находилось в Германии, а Роример терпеть не мог быть вдалеке от самого важного. Возможно, он еще не отдавал себе отчета, что для него эта война была прежде всего возможностью выполнить «то, что называют службой на благо человечества», и ему не терпелось это сделать.