Люди и нравы Древней Руси - Борис Романов

Прошло сто лет — и оказались возможны строгости. Кирик пробовал ставить Нифонту вопрос: «Если кто, будучи холостым, сотворил блуд, и от того родилось дитя — следует ли поставить диаконом?» Нифонт отшутился.[268] Кирик не унялся, от быта ведь не отшутишься: «А если девицу растлит, а женится на другой, можно ли поставить?» Вопрос разрешился бы благополучно, если бы удалось покрыть одну из «блудных» шалостей кандидата венчальным обрядом, памятуя митрополита Георгия, может быть, и «с детею». Нифонт понял, что Кирик протаскивает здесь устаревшую контрабанду, и оборвал: «Этого, сказал он, даже не спрашивай у меня, чистому надлежит быть и ему, и ей». Практически такой ответ был явно неудовлетворителен. Кирик опять не унялся и зашел с другого конца: «а оже дьяк поймет жену» (женится) и тут только «уразумеет, аже есть не девка?» — то есть поставляемый окажется добросовестным адептом епископской теории об обоюдной «чистоте», — как теперь отшутится Нифонт? «Развести, — сказал, — а попавшего впросак все-таки поставить».[269] Кирик не понял, что за словами епископа крылась мораль: сошелся с «девкой», так и помалкивай, — и представил епископу еще один казусный случай в том же роде: «А если от попа или от диакона попадья сотворит прелюбодеяние?» Нифонт ответил тем же: разведясь, «держати свой сан». Выходило всерьез: не таскайте сора из избы, не то переходите на воздержание вдового служителя церкви.[270]

Нифонт не так уж был тут одинок. «Церковный устав» Ярослава (ст. 45) допускал грехопадение для всех церковников любого пола и любой категории, но считал нужным держать подобные соблазны в тайне от мирского стада: «Аще чернець с черницею сдеют блуд, судит их святитель… или поп с нею [то есть с черницею] или попадья с чернцем или проскурница [просвирня], а тих також [то есть без огласки] судит [епископ], а во что осудит — волен».[271] Нифонт только дал этому принципу житейское углубительное толкование, посоветовав самому заинтересованному вообще побольше молчать о таких делах.

С мирянами дело должно было обстоять еще сложнее. Ни много ни мало церковь ведь бралась строить и направлять всю жизнь человека — от момента появления его на свет до самой могилы.

Роды — дело нечистое. «Мати рожши [после родов], 40 дний да не входит в церковь».[272] «Жена аще родит детя, не ясти с нею».[273] В «храм» (помещение), где «мати детя родят», не следует входить три дня после совершившегося; по истечении этого срока надлежит «помыть всюде» и сотворить притом молитву, какую принято творить «над сосудом оскверныиимся» (от мыши и суслика, например), и тогда только «влазить», то есть входить.[274]

Отсюда на первых порах в XI веке напрашивался вопрос о «доилице» (кормилице): если нет кормилицы и если мать 40 дней «не чиста», можно ли младенцу «матерь свою сосать», чтобы не умер он «без кормьли»? Речь шла, очевидно, о кругах, где обычно бывала кормилица (из рабынь); в данном случае вопрошатель предвидел неудачное стечение обстоятельств или заминку. Митрополит Иоанн разрешил: «Луче бо оживити [ребенка], нежели многым воздержанием погубити».[275] Столетие спустя епископ Нифонт попробовал высказать одному «попину» пожелание из того же круга воззрений о коровьем молоке: «А молозива, сказал, нельзя есть, потому что оно с кровью. Пусть три дня дают теленку, а потом сами пьют чистое молоко». Попин же «поведал» ему, что многие едят его «в городе сем» (Новгороде) — «и он помолче», то есть отступил перед бытовым явлением. А здесь речь шла всего-то о трех днях.[276]

Новорожденный, естественно, с первых дней привлекал внимание церкви: еще в XII веке приходилось ценить, если родители звали попа крестить. Епископ Илья в этом случае рекомендовал попу не упустить момента и, бросив все, идти крестить — «любо си [если даже] и службу [церковную] оставите, нетуть в том греха».[277] С некрещеным дальше будет труднее. А тут в грудном возрасте на очереди было, кроме того, и причащение. Со взрослыми еще и в XII веке приходилось мириться, если они «не могут воздерживаться не евши до обеда», и давать таким причастие, предваряя его особой на такой случай молитвой. Тем более с грудными: «сосущим когда хочешь можно причащаться, сосав грудь причаститься — нет беды».[278] Бывали и такие случаи, что крестят «дитя, когда не положено, и его не принесут ни на вечерню, ни на заутреню… и дома ничего не пели ему — дать ли ему причащение на литургии?» Конечно, «дати», только кормящая (мать или кормилица) пусть сама не ест до обеда; а вот если поест — «не дати». В предположении, что все будет нормально, Нифонт предложил только, чтобы первые семь дней жизни новорожденного кормящая не ела за обедом ни мяса, ни молока: род поста перед первым причащением («говеньем») — через мать и для младенца.[279]

Предполагалось, что и второе его «говенье» придется еще на грудной период. Теоретически с первого дня появления на свет «дитяти» надлежало «в говенье» «коровья молока не ясти», как и взрослому; практически это правило вступало в силу только в третьем туре: «а в третье говенье не дати ему ясти».[280]

Таков оптимальный для церкви случай: маленький человечек только успел явиться на свет, как стал уже и христианином.

Далеко не всегда так бывало, однако, еще и в XII веке. Бывало, что покаяльник вдруг запоздало покается, что живет с женщиной совсем как с женой, только не венчавшись. Поп не имел права «того тако оставити»: выяснив в точности, что покаявшийся «хочет ю [эту женщину] водити жене, въведше в церковь», то есть закрепить сожительство обрядом, признанным церковью, он должен был венчать эту пару, хотя бы она была и «с детми».[281] Как дальше будет с этими детьми от бывшей «язычной девицы», будут ли их крестить — это вопрос новый и отдельный, тем более что счастливый случай вскрылся тут не через мать, а через покаявшегося отца.