Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны - Джульет Греймс

– Что бы ни случилось, – умоляла Четтина кузена Чичу, – не позволяй Франко мой лимончик срубить.

Сказанный лимончик, теперь уже крепенький, шевелил листвой на защищенном от ветров пятачке между домом и хлевом. Это было то самое деревце, которое выросло из утешительного лимона, подаренного маленькой Четтине матерью.

– Не волнуйся, – успокоил Чичу. – Такие деревья уничтожать – к несчастью, каждый знает.

Но, понятно, дерево срубили заодно с остальными деревьями на Ассунтином участке. Землю застроили виллами, чтобы затем продать чужим сыновьям.

В конце ноября Ассунта с детьми отправилась в Никастро – Антонио прислал денег, чтобы жена и дети приоделись к путешествию. Для девятилетнего Луиджи купили рубашку (первую готовую, а не сшитую в домашних условиях) и добротные короткие штанишки коричневого цвета. Мальчик буквально преобразился. Стелла и Четтина выбрали одинаковые темно-синие платья (продавщица уверяла, что они идеальны для плавания на пароходе). Платья были с длинными рукавами – чужие не увидят Стеллиных шрамов. Ассунта уперлась рогом: мне, мол, только черное, и настояла на своем, хоть дочери и уговаривали выбрать расцветку повеселее.

С почтамта Стелла отправила коротенькое письмо матери Стефано – сообщила свой новый американский адрес. Стефано служил в Катандзарской пехотной дивизии, которую как раз перебросили в Африку. Он регулярно писал Стелле, она же никогда не отвечала. Во-первых, не знала, что сообщить Стефано, а во-вторых, боялась опозориться из-за своего корявого почерка и слабой орфографии. Уходя в армию, Стефано, верно, полагал, что демобилизуется году этак к тридцать девятому. Теперь ему сравнялось двадцать два, а Стелле было почти двадцать. Знай Стефано, что ухаживание так затянется, – предпринял бы более решительные шаги перед службой, а то и вовсе не пошел бы в солдаты, прикидывала Стелла. Их со Стефано будущее вилами на воде написано, а это непорядок. Стелла молилась за Стефано; впрочем, он находился на немыслимом, невообразим расстоянии, в неведомых местах. Наверное, поэтому молитвы шли не от сердца. Чувствовалась в них тухлинка, она же – Стеллина надежда, что Стефано застрянет в Африке до скончания времен и ей, Стелле, не придется становиться его женой.

Перед вторым отъездом из Иеволи Стелла на кладбище не пошла. Каждый день говорила себе: завтра схожу. Но так и не выбралась. Не решилась.

Декабрьский Неаполь встретил семейство Фортуна промозглым холодом. Ветры задували с моря и будто влипали в ветхие фасады. В припортовых кварталах пахло солью. Потрясения от большого города, как в первый раз, со Стеллой не случилось. Она безуспешно пыталась стряхнуть чувство безнадежности. Ясно же, у них ничего не выйдет. Незачем и пытаться. Все это плохо, очень плохо кончится. Воображение подсовывало картину: пылающий корабль, десятки трупов на дне морском.

В Неаполь приехали к вечеру четырнадцатого декабря. Наутро, спозаранку, помчались в эмигрантское бюро. Имена в документах были в подозрительном порядке.

Раскрыв свой паспорт, Стелла заметила: дата рождения неправильная, двенадцатое января вместо одиннадцатого. Хотела было указать на ошибку агенту, даже палец занесла над цифрой – но сердце забилось отчаянно и глухо. Это что же, из-за Стеллы опять всей семье от ворот поворот? «Молчи, – велела девушка самой себе. – Какая разница, кто когда родился?» Для маскировки пришлось нарочно закашляться и вежливо извиниться по-итальянски.

Ни матери, ни сестре Стелла не сказала про ошибку. Таилась, пока вся семья благополучно не прошла таможенный контроль в бухте Нью-Йорка. Вдруг бы Ассунта или Четтина раскололись, отвечая на вопросы чиновника? Ну а потом так и повелось, двенадцатое января стали шлепать Стелле во все документы. Она обрела не только новую родину, но и новую дату рождения.

Получив билеты и визы, семья встала в очередь на медосмотр. Очередь была длиннющая, хвост торчал под открытым небом, однако зябнуть пришлось недолго, всего полчаса. Осмотр проводился наскоро – врач только проверял глазные склеры, просил показать язык и убеждался, что руки-ноги в порядке.

В гостинице поели хлеба, упакованного Четтиной. Чичу – хронический опекун – попытался вывести родственников на вечернюю прогулку, но всех трясло при мысли, что в Неаполе они могут заблудиться, и прогулка заняла минут десять, не больше. Вечер тянулся бесконечно. Настроение было подавленное. Ассунта, Стелла и Четтина легли на несвежую кровать (валетом, как тогда, три с половиной года назад). Джузеппе с Луиджи устроились на полу; не столько спали, сколько возились. Перед рассветом раздался стук в дверь. Стелла, не сомкнувшая глаз, встала с мигренью.

Это пришел Чичу, да только не за тем, чтобы помочь родственникам тащить вещи по лестнице, грузиться на пароход. Нет, Чичу, красный, как перец чили, держал в руках утреннюю газету. Едва он прочел вслух заголовок на первой полосе, Стелла поняла: чего-то в этом духе она все время и боялась. Италия вступает в войну, сообщала газета; Муссолини приостанавливает все трансатлантические перевозки. Больше ни одно судно не выйдет из Неаполитанского залива. Больше ни один итальянец не покинет страну.

К появлению Фортунов эмиграционное бюро уже брали штурмом люди с чемоданами. Требовали хотя бы возврата денег за бесполезные билеты. Клерк тщился урезонить без пяти минут эмигрантов: деньги он не вернет (пока); напротив, постарается всех усадить на пароход, постарается обеспечить отплытие. Пусть люди успокоятся.

Время тянулось, паника уступила место бессильному отчаянию. Никто, понятно, не ушел. Многие сели на чемоданы, другие нервно расхаживали по коридору. Спорили, кричали, даже дрались. Несколько женщин плакали; Ассунта, против обыкновения, держалась, слез не лила. Глядя в сухие глаза матери, Стелла гадала: о чем она думает? Может, надеется, что и вторая попытка не удастся? Что они все вернутся в Иеволи, к бабушке Марии?

В продуваемом сквозняками коридоре проторчали до вечера. Ассунте уступили чемодан – стоять ей было трудно, варикоз прогрессировал с тех пор, когда Ассунта носила под сердцем Луиджи. Стелла коротала время, заплетая матери косы и вновь их расплетая. Луиджи вел себя паинькой – сначала ходил кругами по приемной, наконец, уснул на полу, скорчившись, устроив голову на материнских коленях. Джузеппе куда-то исчез. Стелле виделось, как брат шатается по неапольским переулкам, в которых кишмя кишит жулье. Как далеко зайдет Джузеппе в этом городе, что дерзнет себе позволить? Помнит ли, какие здесь цены – в десять, если не в сто раз выше, чем ожидаешь?

– Что, если на корабль начнут пускать, а Джузеппе еще не вернется? – Четтина озвучила Стеллины опасения и получила от сестры жесткий ответ:

– Значит, так ему и надо, стервецу.

Когда зазвонили к вечерней мессе, вышел агент и велел всем удалиться. В толпе зароптали. Ответом была фраза:

– Приходите завтра. В то же время, что сегодня. Мы все уладили, пароход отплывает в восемь утра.

Несостоявшиеся пассажиры, отупевшие от ожидания, переглядывались: верить или не верить? Уходить или нет? Помощники агента живо обежали приемную, разбудили уснувших, растолковали чуть ли не на пальцах старикам и деревенщинам, не понимающим итальянского, что все в порядке, плавание начнется завтра, а сейчас – по гостиницам, синьоры, да живо, живо.