История одного поколения - Олег Валентинович Суворов

— Да не так, — неожиданно мягко сказал Вельяминов. — Смотри, в тексте написано: «Дуня была в исступлении…» А вот еще: «Бешенство засверкало в глазах Дуни». Разозлись по-настоящему, представь, что я тебя чем-то оскорбил, топни ногой, наконец, или выругайся! Ну, вспомни что-то скверное, что было в твоей жизни, когда тебе хотелось кого-нибудь убить! Ведь было же такое, а? И когда ты почувствуешь, что ненавидишь меня до такой степени, что готова убить, поднимай револьвер и говори текст. Все ясно?

Антонина кивнула и опустила голову, припомнив свою первую и пока единственную любовную сцену, а с ней и те самые слова Георгия, которых она от него так ждала и которые оказались столь постыдно-оскорбительными.

— Мерзавец! Смей шагнуть хоть шаг, и, клянусь, я убью тебя! — первое слово вырвалось у нее совершенно непроизвольно, но именно это понравилось Вельяминову больше всего.

— Молодец, девочка, вот это уже чуть лучше. Поехали дальше. Теперь моя реплика. — Он усмехнулся. — Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький! Ну и стреляй!

— Я тебя ненавидела всегда, всегда… — Антонина с трудом подняла револьвер и, с силой надавив на курок, вдруг испугалась. А если сейчас действительно раздастся выстрел?

Но послышался лишь громкий, на всю студию щелчок. Вельяминов тихо засмеялся, доставая из кармана платок и делая вид, что вытирает кровь со лба.

— Укусила оса! Прямо в голову метит… Ну что ж, промах. Стреляйте еще, я жду. — И он снова мрачно усмехнулся. — Да стреляйте же, иначе я вас схватить успею, прежде чем вы курок взведете!

— Оставьте меня, — проговорила «в отчаянии» Антонина-Авдотья. — Клянусь, что я выстрелю… Я убью вас!

— В трех шагах нельзя не убить. Ну, а не убьете, тогда…

Он приблизился к Антонине, глядя на нее и облизывая сочные губы, словно бы действительно собирался схватить ее в объятия.

Действуя как завороженная, Антонина снова щелкнула курком.

— Зарядили неаккуратно. Ничего, поправьте, я подожду.

Дальше по сценарию Антонина должна была отбросить револьвер, но сделала это столь неудачно, что попала в ногу одного из помощников режиссера, который глухо выругался, зашипел и запрыгал на другой ноге. Эта сцена вызвала смех у присутствующих, кроме, разумеется, самой Антонины, которая тут же начала извиняться.

— Оставь это! — перебил Вельяминов, подходя вплотную и обнимая ее за талию.

— Отпустите меня! — робко прошептала Антонина.

— Говори мне «ты»! — потребовал он. — Еще раз!

— Отпусти меня.

— Ты не просишь, ты умоляешь. Еще раз.

— Отпусти меня…

— Так не любишь?

Антонина машинально покачала головой.

— И не сможешь? Никогда?

— Никогда.

— Вздор, вздор, все вздор! Плохо, черт подери, очень плохо! — неожиданно взвился Вельяминов, отпустил Антонину и принялся расхаживать по студии. — Никуда не годится!

Как ни странно, Антонина даже обрадовалась этому категорическому отзыву. Не подходит — и слава богу! — она и не напрашивалась в актрисы.

— Да, милая барышня, с вами работать и работать, — тем временем заявил режиссер, останавливаясь напротив нее. — Типаж ты, конечно, подходящий, но вот искорки, чертовщинки, изюминки в тебе еще не хватает. Ладно, на сегодня все свободны, — добавил он, обращаясь к остальным.

— Я могу идти? — тут же заторопилась Антонина.

— Куда? — удивился Аполлинарий Николаевич. — Я же сказал: с тобой еще работать и работать. Сейчас заедем куда-нибудь поужинать, а потом непременно продолжим.

Кто-то — кажется, это была ассистентка — довольно громко фыркнул, но после гневного взгляда режиссера мгновенно скрылся за дверью.

Удивленная Антонина не посмела возражать. Через час они с Вельяминовым уже сидели в каком-то дорогом ресторане — на название она не обратила внимания — и режиссер, периодически подливая ей шампанского, а сам налегая на коньяк, говорил, говорил и говорил:

— Самый приличный герой «Преступления» — это именно Свидригайлов, и Достоевский показывает это достаточно ясно. Ну что такое Раскольников? Претенциозный, жалкий, истеричный неврастеник, который ни о ком не способен позаботиться, но зато очень любит, когда его жалеют и гладят по головке маменька или сестрица. Будучи ничтожеством, он возомнил себя великим человеком — и, вполне естественно, за это поплатился. Кстати, тому, кто ничего не делает, легче всего возомнить себя гением. Попробуй он написать роман, сделать карьеру, сыграть роль — и тогда его ничтожность стала бы очевидна всем окружающим. Профессионалы работают на пределе своих возможностей, и им просто некогда заниматься такой ерундой, как подыскивать себе подходящее место в истории… Обрати внимание — именно Свидригайлов замечает, что теория о гениальных людях, способных перешагнуть через единичное зло во имя многократного добра, оказалась Раскольникову просто не по плечу.

— Но ведь Свидригайлов — бесчестный и низкий человек, — вспомнив школьные уроки литературы, попыталась возразить Антонина.

— Да? — желчно усмехнулся Вельяминов. — И кто же это говорит? Кто честит его подлецом, развратником, низким человеком? Да тот же самый Раскольников! А ведь именно этот, с позволения сказать, развратник не стал жениться на молоденькой шестнадцатилетней девочке, а просто подарил ей кучу денег и таким же образом, кстати, совершенно бескорыстно облагодетельствовал Соню Мармеладову. Именно этот «подлец» отпустил Авдотью, а потом и застрелился от несчастной любви к ней! Нет, милая моя, злодеи и развратники от несчастной любви не стреляются! Именно Свидригайлова — умного, в глубине души порядочного, но глубоко несчастного человека — мне жаль больше всего. Да ведь и самому Достоевскому тоже его безумно жалко, иначе бы он не написал следующие слова: «Странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния». Твоя Авдотья могла бы составить его счастье, а вместо этого глупо отвергла, чтобы потом выйти замуж за Разумихина — такое же ничтожество, как ее драгоценный братец!

Тут он посмотрел на Антонину, хитро прищурился и вдруг заявил:

— Я буду не я, если допущу, чтобы с тобой, моя красавица, случилось подобное несчастье!

Антонина не слишком поняла, что он имеет в виду, однако покраснела и низко опустила голову.